Родственные проекты:
|
Русское Философское Общество им Н. Н. Страхова Общественный Совет
журнала
ФИЛОСОФСКАЯ КУЛЬТУРА
Журнал русской интеллигенции
№ 3
январь – июнь 2006
ТВОРЕЦ И ЗРИТЕЛЬ
Заметки о философско-психологических взглядах Н. Н.
Страхова
Николай Петрович Ильин.
Фотография
Юрия
Паршинцева. 2011 год.
(Послесловие к публикации: Н. Н. Страхов.
Об основных понятиях психологии.)
В этом году впору отметить своего рода юбилей: ровно сто лет назад было в
последний раз переиздано одно из философских произведений Н. Н. Страхова1.
Дальше: исполнение горьких слов В. В. Розанова: «Для России он есть
молчание»2. И не с этим ли молчанием связано то горлобесие, которое, в
значительной мере, «заменяет» в России философию на протяжении тех же ста
лет? По сути дела, для философского наследия Страхова это молчание вовсе не
страшно; его произведения так же актуальны сегодня, как и тогда, когда они
были написаны; так же, если не более. Ущерб нанесен не книгам Страхова; он
нанесен (и продолжает наноситься) тем русским людям, которые так и не нашли
настоящего входа в философию; а если и нашли, то, потоптавшись, так и не
сумели войти, ибо не осознали, что евангельские слова о тесных вратах –
верны и для философии.
На мой взгляд, все это как нельзя лучше проясняет работа Н. Н. Страхова «Об
основных понятиях психологии», написанная в конце 1870-х годов. Здесь
Страхов вводит читателя в область философии через учение Рене Декарта о
самодостоверности душевной, «внутренней» жизни человека; учение, кратко
выраженное в знаменитом тезисе cogito, ergo sum. Тот, кто не понял
уникальную достоверность своей собственной душевной жизни, – обречен на
бесполезные блуждания по лабиринтам «истории философии», обречен на вечный
скептицизм или, чтó по сути то же самое, на вечный догматизм, строящий
философию на «постулатах», бесконечно далеких от известного каждому человеку
прямо и непосредственно.
Страхов блестяще решает педагогическую задачу: сделать известное –
понятным3. А конкретно, он предлагает внимательно взглянуть на обыденные
явления сна и бодрствования. Именно то, что в равной степени достоверно и во
сне и наяву, – составляет область несомненно существующего, область души с
ее мыслями, чувствами и желаниями. Напротив, все то, что мы признаём
существующим только при условии, что «это нам не снится», – тем самым
попадает в область сомнительного, требующего особых доказательств своей
реальности.
Читатель, хотя бы поверхностно знакомый с психологической и философской
мыслью XX века, согласится, что попытка раскрыть тайны человеческого бытия,
погружаясь в область сновидений, стала едва ли не самой яркой чертой этой
мысли. Страхов предвидел неизбежность такой попытки и показал, куда яснее,
чем Фрейд, Карл Юнг и многие другие, ее онтологические и гносеологические
предпосылки. Причем предпосылки, заложенные в философии «рационалиста»
Декарта, впервые сумевшего ясно и отчетливо понять, что для души как таковой
различие сна и яви не имеет принципиального значения; более того, – что
именно во сне душа остается наедине с собою. Уже одно это обстоятельство
позволяет утверждать, что работа Страхова бросает совершенно новый свет на
происхождение «психоаналитических» концепций XX века.
Но Страхов совершил и следующий шаг, который, собственно, и составляет
основное содержание его работы. Шаг, педагогическое значение которого
состоит в том, что уже на пороге философии необходимо ясно понять и ее
прочную «точку опоры», и те трудности принципиального характера, которые
связаны именно с наличием такой, весьма своеобразной «точки опоры». Как
никто другой до него, Страхов осознал, что достоверность человеческого бытия
и его проблематичность – это, собственно, говоря, две стороны одной медали4.
Осознал и попытался ввести читателя в круг соответствующих проблем,
подготовить его к тому трудному пути познания, который начинается с
самоочевидного.
Рассмотрение проблем, вытекающих из cogito, ergo sum, оказалось тем более
своевременным, что к началу 1880-х годов русская национальная философия уже
вполне определенно выбрала путь самопознания как магистральный путь своего
развития. В этом ключе энергично развивали свои идеи П. Е. Астафьев, А. А.
Козлов, Л. М. Лопатин и другие – энергично и плодотворно, но все-таки с
известной долей еще не вполне оправданного оптимизма. И работа Н. Н.
Страхова явилась предостережением со стороны мыслителя, разделявшего
убеждение в том, что точка опоры философии лежит в душе человека, – но яснее
других понимавшего всю сложность вопросов, связанных с задачей философского
самопознания.
Прежде всего, Страхов отмечает ту проблему, которая называется сегодня
проблемой «межличностной коммуникации»; проблему сообщения достоверного
знания о себе самом – другим людям; а шире – проблему общения между
различными «внутренними мирами». При этом выясняется, что единственным
рациональным (в настоящем смысле этого слова) решением данной проблемы
является признание вещественного, материального мира, который «есть вообще
неизбежная среда для взаимного познания независимых друг от друга существ»
(см. выше раздел «Дух и вещество»). Только материальное вещество делает
возможным общение духовных существ; в этом заключается подлинное оправдание
вещественного мира, оправдание с духовной (но не узко «спиритуалистической»)
точки зрения.
Однако это оправдание не должно вести к самообману, характерному для тех,
кто слишком полагается на «общий» для всех людей, объективный вещественный
мир. Общение духовных существ, опосредованное вещественным миром, никоим
образом не является «слиянием» различных духовных миров в нечто «целое».
Разобщение остается, так как с помощью объективных символов мы не можем
составить адекватное представление о душевной жизни другого человека, жизни,
известной этому человеку не символически, а непосредственно, «из первых
рук».
Подчеркивая этот момент, Страхов тем самым подводит читателя к важнейшей
мысли о том, что общение и разобщение, единение и разъединение имеют, по
меньшей мере, равноправный онтологический статус в структуре человеческих
отношений. Непонимание этой важнейшей мысли порождает все те иллюзии
«коллективизма», за которые, уже после смерти Страхова, русское
«общественное сознание» заплатило (и продолжает платить) непомерно высокую
цену. Напротив, поняв эту мысль Страхова в ее очевидных следствиях, мы
поймем и значение национализма, который, с одной стороны, преодолевает
духовное одиночество человека, а с другой – удерживает человека от попыток
убежать от себя как можно дальше, в некую «вселенскую соборность»5.
Но проблемой общения «проблематичность» человеческого бытия отнюдь не
кончается. А точнее, эта внешняя проблема – только отблеск глубоко
внутренней проблемы самопознания, проблемы объективации. И внутри себя мы
несем двойственность субъекта и объекта; мы пробуждаем эту двойственность
каждый раз, когда пытаемся созерцать свой внутренний мир, когда пытаемся
стать его зрителем.
Здесь Страхов снова поднимает свой предостерегающий голос. Основной пафос
русской национальной философии – это пафос творческого начала в человеке,
пафос человека-творца. Пафос, разделяемый Страховым, но разделяемый не
безоговорочно. Помня о человеке-творце, мы не должны забывать и о человеке –
зрителе мира, включая и мир своей собственной души. Эта внутренняя
двойственность творца и зрителя, безусловно, трагична; но не понимая и не
принимая ее, мы рискуем впасть, по точному выражению Страхова, в «духовное
пьянство». То «духовное пьянство», которое и захлестнуло русскую культуру в
период так называемого «серебряного века», когда «творцами» возомнили себя
люди, на деле безвольно (и безотчетно) отдавшиеся потоку своих сумбурных
мыслей, чувств и «хотений».
Работа Страхова может оставить в читателе ощущение острого дуализма в
человеческом существовании. И такое ощущение, конечно, не будет вполне
ошибочным. Но при внимательном чтении «Основных понятий» становится ясно,
что дуализм Страхова возводит нас к пониманию полноты души человеческой, с
ее глубочайшим центром в уникальном человеческом я. Ради сохранения (а
вернее, самосохранения) этого центра мы должны дать себе ясный отчет в
двойственности всех его проявлений. Именно проявлений, потому что в самом
глубочайшем человеческом я никакой двойственности нет; пользуясь неизбежными
(в силу объективации) сравнениями с человеческим телом, можно сказать, что
наше я действует двумя руками и созерцает двумя глазами, но при этом
действует и созерцает как единый деятельный созерцатель.
В этом плане исключительно важен анализ явлений так называемого «раздвоения
личности», данный Страховым. Он показывает: в том, что касается глубинного я
человека, никакого раздвоения не существует. В человеке, даже
душевнобольном, всегда есть одно настоящее я, есть только один подлинный
субъект. Если же человек душевно здоров, он всегда сможет поставить себя,
свой «законный центр», в правильное отношение ко всем своим проявлениям в
разнообразных, внешних и внутренних, формах объективации.
Раздел «Я эмпирической психологии», где Страхов ясно очерчивает границы
дуализма в душевной жизни, нелишне перечитать и по причине
историко-философского характера. Вскоре после смерти Страхова его
неукротимый противник Вл. Соловьев вернулся к «душевнобольной» аргументации
против единства личного я, – и тем самым фактически признался в собственной
принадлежности к пациентам доктора Кришабера. Сегодня, однако, это признание
(в «Статьях по теоретической философии») объявляется вершиной философии
Соловьева. Сделать неизбежный вывод о душевном состоянии его современных
поклонников предоставим читателю.
В заключение хотелось бы отметить еще один момент, который, опять-таки,
тесно связан с современной ситуацией в философии. Считать ли работу Страхова
работой по психологии или по философии? Не впадает ли он в преступный
«психологизм», совмещая психологическое рассмотрение с философскими
рассуждениями? Работа Страхова дает ответ и на эти вопросы, которые
по-прежнему мучают бедные головы отечественных адептов «феноменологии» Э.
Гуссерля.
Нельзя войти в философию, потеряв по дороге свою душу, свою «психею», – ибо
после такой потери (которая и произошла с «отцом феноменологии») человек
обречен философствовать «ни о чем». Или о «ничто», чем, собственно, и
занялся самый видный последователь Гуссерля, М. Хайдеггер. Но войдя в
философию через врата души, мы должны осознать, что нам уже будет
недостаточно «интроспективной», «эмпирической», «объективной» или какой-то
иной психологии. Основные понятия всех этих разновидностей психологии
проясняет только философия, которую еще в древности называли культурой
души6.
Освоение этой культуры не может даваться просто. И непростая работа Н. Н.
Страхова готовит нас к еще более непростому, самостоятельному труду в
области мысли, чувства и воли.
Читайте:
Страхов Н.Н. Об основных понятиях психологии.
Примечания
1 Страхов Н. Н. Философские очерки. 2-е изд. Киев, 1906.
2 Розанов В. В. Литературные изгнанники. СПб., 1913. С. 212.
3 Здесь снова уместно вспомнить слова Розанова: «Страхов – вечный
педагог» (там же, с. 242).
4 Сегодня то и дело цитируют слова М. Шелера, написанные в 1920-е годы о
том, что «еще никогда в истории человек не становился настолько
проблема-тичным для себя, как в настоящее время» (Проблема человека в
западной философии. М.: Прогресс, 1988. С. 32). Страхов осознанно пережил
это «настоящее время» намного раньше.
5 Которая, по сути, является «православным» (или, точнее,
квазиправославным) эквивалентом буддийской «нирваны».
6 Cultura animi philosophia est. В этом плане «чистая психология» может
быть, в лучшем случае, гигиеной души.
Здесь читайте:
Страхов Николай Николаевич
(1828-1896), российский философ, публицист.
Страхов Н.Н.
Воспоминание о поездке на Афон.
Страхов Н.Н.
Предисловие к ”Борьбе с
3ападом”.
Страхов Н.Н.
Значение смерти.
Страхов Н.Н. Об основных понятиях психологии.
Публикация, примечания и послесловие Н. П. Ильина. Николай ИЛЬИН.
Н.Н. Страхов как метафизик
Далее читайте:
|
