   |
| |
 |
Соломон ВОЛОЖИН |
2000 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Тайна ПлатоноваЧасть 1О второй половине зрелого творчества ПлатоноваГлава 2О рассказе “Река Потудань”
Рассказ “Река Потудань”. 1937 год... Опять - об исключении: о новом виде аскетизма, об импотенции, о благотворности ущерба тела для высшей духовной сути любви мужчины к женщине. Никита Фирсов и Люба живут в мире, где эта духовная суть не считается главной для большинства. И они взяли было и для себя это господствующее мнение. Взяли и, конечно же, поженившись, стали несчастны, когда оказалось, что Никита так любит, что “у него вся сила бьется в сердце, приливает к горлу, не оставаясь больше нигде”. Но ведь это так естественно для высоконравственных натур!.. Поверьте, иные натуры! Это составляет трудность: переход от любви духовной к физической. И это очень мало понятно для многих и многих: для них эта естественность - как раз и есть неестественность. Противоречие чувствительности и нравственности - азбука для физиологии. Нас тянет в сон от переедания и мышечной усталости, и наоборот, у нас бессонница, есть не хочется, и в руках силы нет, если мы взволнованы, расчувствовались. Мышцы, внутренние органы и мозг - вот три адреса крови, из которых сердце интенсивно может обеспечивать лишь один. То есть надо в момент соития не так уж любить духовно, чтоб любить физически. Это знала Люба, то ли потому, что она медик, то ли инстинктивно:
“Как он жалок и слаб от любви ко мне!- думала Люба в кровати... А может - когда-нибудь он станет любить меня меньше, и тогда будет сильным человеком!” Но она не сказала Никите этого секрета. А тот не угадал. А к тому же он сомневался вообще в своей духовной ценности для Любы. Ведь он необразованный, потому еще и переоценивает Любу. Ему еще от отца передалась робость перед интеллигенцией. Тот ведь, вдовствуя, тоже думал было когда-то жениться на Любиной матери, учительнице. Да передумал:
“- Нельзя, Никит! - сказал в то время отец.- У меня образования мало, о чем я с ней буду говорить!..” А та, при его посещениях, говорила что-то о просвещении народного ума... Никита думал, что они (он и Люба) - не пара, даже когда поженились. От всего этого как было ему не сделаться импотентом. А обнаружив сей факт, испугавшись, он и выздороветь не мог. И что ж было делать ему, когда,- он считал, как все,- люди женятся не для платонической любви? Он ушел тихонько из дома. Ушел из города. Отрешился от себя - никому, как он думал, не нужный. Его взяли чистить отхожее место и прилавки на базаре в соседнем городке; он почти не спал и почти не ел. Не протестовал, даже несправедливо попав в тюрьму. И ни на что уже не обращал внимания. А оказалось-то, что он дорог Любе - и необразованный, и импотент.
“- А отчего Люба утопилась?- прошептал Никита. - ... По тебе она сильно убивалась и скучала, вот отчего. Цельный месяц по реке Потудани, по берегу, взад вперед за сто верст ходила. Думала, ты утонул и всплывешь, а она хотела тебя увидеть”. И она утопилась от горя, да ее спасли рыбаки и откачали. И теперь, уверенный в себе, Никита вернулся к Любе, и болезнь его кончилась. Но что за слова применил Платонов для описания долгожданного счастья?!.
“Он пожелал ее всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей радости, чем знал ее обыкновенно,- он почувствовал лишь, что сердце его теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением”. А еще раньше, в первую брачную ночь, слова такие:
“... оказывается, надо уметь наслаждаться, а Никита не может мучить Любу ради своего счастья...” И вот в этих уничижительных оценках: “жестокая, жалкая сила”, “мучить Любу”, “бедное, но необходимое наслаждение” - видно, что Платонов не просто, а идеологически не приемлет, так сказать, низкое. Докажу.
* Кто читал “Чевенгур”, вспомнит: едва ли не на каждой его странице по несколько раз упоминается социализм или коммунизм. Но, уверен, что мало читателей “Чевенгура” обратило внимание, кого из людей - последнего - увидел главный герой романа, Саша Дванов, перед тем, как - в финале романа - утопился. И, уверен, мало кто подумал, что, может, из-за того, что он увидел именно этого человека, колебавшийся - жить или не жить - Саша и решился уйти из жизни. Смотрите, вот молодой коммунист Дванов на Пролетарской Силе, лошади убитого друга коммуниста Копенкина, единственный уцелевший в бою с не иначе как отрядом Красной Армии (ибо с началом НЭП-а не осталось бунтующих против советской власти крестьян, и некому было в центре России громить левых перегибщиков чевенгурцев, кроме Красной Армии) - Дванов уезжает из побежденного врагом Чевенгура. Чевенгурскому коммунизму - конец. Жить незачем и негде: в стране - НЭП, отступление к капитализму, за границей - капитализм. Жить незачем и негде, и Саша Дванов уезжает:
“... лошадь сама начала шагать вперед... [Пока до сознания Саши еще не доходит, что вперед - это в смерть.]
...Днем Дванов узнал старую дорогу, которую видел в детстве, и стал держать по ней Пролетарскую Силу. Та дорога проходила через одну деревню, а затем миновал в версте озеро Мутево... [В нем утопился когда-то его отец из любопытства: пожить в смерти. И это озеро - надо признать - тоже могло стать Саше толчком к самоубийству.]
...И в этой деревне Дванов проехал свою родину на шагающем коне. Избы и дворы обновились, из печных труб шел дым... [НЭП же - все ожило после шока военного коммунизма, ожило... от мерзкого НЭПа.]
...было время пополудни, и бурьян давно скосили с обземлевших крыш. Сторож церкви начал звонить часы, и звук знакомого колокола Дванов услышал как время детства. Он придержал лошадь у колодезного стока, чтобы она попила и отдохнула. На завалинке ближней хаты сидел старик - Петр Федорович Кондаев... [Вот последний удар Дванову!]
... Он не узнал Дванова, а Александр не напомнил ему о себе. Петр Федорович ловил мух на солнечном пригреве и лущил их в руках со счастьем удовлетворения своей жизни, не думая от забвения о чужом всаднике”. И было б мудрено обратить читателю внимание на этого Кондаева. В “Чевенгуре” он вот здесь появился впервые. Зачем? Дальше о нем ни слова. Дальше Дванов повернул к озеру и утопился. И через несколько строчек роман кончается. Зачем тут Кондаев? А этот персонаж - из повести “Происхождение мастера”, которая является первой частью “Чевенгура” и издана была сразу после написания, не то что остальной роман. И там и там общий главный герой, общие несколько второстепенных лиц и вот этот - третьестепенный. Кто он? Он - воплощение хищничества, и хищничество его - с половым, так сказать, уклоном. А хищничество - символ капитализма, по крайней мере, того, что знал Платонов. Вот он, Кондаев, в голодающей от засухи дореволюционной деревне в “Происхождении мастера”:
“...Кондаев шел среди улицы на ту сторону села, где жила его душевная забота - полудевушка Настя - пятнадцати лет. Он любил ее тем местом, которое у него часто болело и было чувствительно, как сердце у прямых людей,- поясницей, коренным сломом своего горба. Кондаев видел в засухе удовольствие и надеялся на лучшее. Руки его были постоянно в желтизне и зелени - он ими губил травы на ходу и растирал их в пальцах. Он радовался голоду, который выгонит всех красивых мужиков далеко на заработки, и многие из них умрут, освободив женщин для Кондаева... Кондаев гремел породистыми, длинно отросшими руками и воображал, что держит в руках Настю... От одной думы о ней он вздувался кровью и делался твердым... Он бы хотел всю деревню затомить до безмолвного, усталого состояния, чтобы без препятствия обнимать бессильные живые существа... От одного вида жизни, будь она в травинке или в девушке, Кондаев приходил в тихую ревнивую свирепость; если то была трава, он ее до смерти сминал в своих беспощадных любовных руках, чувствующих любую живую вещь так же жутко и жадно, как девственность женщины...” Мир, в котором одиноко было коммунисту Александру Дванову, наполнен был в большинстве своем не до такой степени алчными людьми. Но Саше было слишком плохо, когда он увидел Кондаева, это исчадие алчного ада. Этот черт пережил не только тот голод в дореволюционном селе, но и революцию, уничтожившую много гадов (гадов в Сашином понимании), а вот этот дьявол остался. Остался и теперь, в НЭП, опять с удовольствием душит и губит все слабое и малое. Как тут было не шарахнуться не только от Кондаева, но и от жизни вообще. И этот Кондаев - прямая противоположность Никите Фирсову из “Реки Потудани”.
* Надо отдать должное мужеству писателя: взять такое естественное явление, как половая сила, и использовать его для того, чтоб оно было художественным образом им, автором, негативно оцениваемого мироотношения. Это смелость. Он, впрочем, не первый. Вспомнить хотя бы средневековье, готическое искусство. Умерщвление плоти как путь восхождения к Богу, а ублажение плоти - грех и путь в ад. Вспомнить маньеризм рубежа XV-XVI веков... И в первую очередь - Шекспира времени написания “Гамлета”. Вспомнить - в “Гамлете” - авторское (и гамлетовское) неприятие похоти королевы, срочно прервавшей траур по мужу, чтоб выйти замуж снова; вспомнить целомудрие Гамлета; вспомнить, как его заносило в неприятии низменных идеалов большинства в окружающей его действительности: Боже! Боже! Каким докучным, тусклым и ненужным Мне кажется все, что ни есть на свете! О, мерзость! Это буйный сад, плодящий Одно лишь семя; дикое и злое В нем царствует... А вот еще хлеще: “Я говорю, у нас не будет больше браков; те, кто уже в браке, все, кроме одного [короля Клавдия], будет жить; прочие останутся, как они есть” - в безбрачии. Так что традицию Платонов длит многовековую и даже тысячелетнюю. В истории человеческого духа, в истории искусства то и дело чередуются идеалы высокого и низкого. И когда очередным художником овладевает идеал высокий, он половую сферу, вообще всяческую чувственность: чревоугодие, вещизм или плодородную землю (как в платоновской сказке) - неизбежно окрашивает негативно, как бы ни противоестественно это было на иной взгляд. А половое воздержание, безразличие ко вкусу пищи (по крайней мере - в пику свинству чревоугодников), пренебрежение к удобству вещей и т. д. и т. п. вплоть до неплодородной почвы, пустыни - опять, как бы это ни противоестественным казалось иному - такой художник окрашивает позитивно. И вот у Платонова зимняя, скованная поверху льдом река Потудань наряду со сдержанными Никитой и Любой оказываются образами зародыша того хорошего сегодня, что в каком-то далеком будущем, сверхбудущем естественно прорастет, войдет в жизнь большинства.
“В дни отдыха Люба и Никита [до женитьбы еще] ходили гулять по зимним дорогам за город или шли, полуобнявшись, по льду уснувшей реки Потудани - далеко вниз по летнему течению. Никита ложился животом и смотрел вниз под лед, где видно было, как тихо текла вода. Люба тоже устраивалась рядом с ним, и, касаясь друг друга, они наблюдали укромный поток воды и говорили, насколько счастлива река Потудань, потому что она уходит в море, и эта вода подо льдом будет течь мимо берегов далеких стран, в которых сейчас растут цветы и поют птицы... И вот они терпеливо дружили вдвоем почти всю долгую зиму, томимые предчувствием своего близкого счастья”. Вот она - позитивная окраска терпения, воздержания и всего такого. Но счастье оказалось, как мы уже знаем, неблизким. Да и когда оно сбылось полностью, оно оказалось с червоточиной: Люба топилась в Потудани в холодную погоду, у нее теперь кровь горлом идет... “Для веселия планета наша мало оборудована...”
Глубокая печаль какая-то веет от зерен, ростков, одиноких цветков платоновского коммунизма в образе аскетизма, сдержанности, скованности... В чем дело? В том, что этим зачаткам, как озими, предстоит пережить в состоянии анабиоза долгую зиму будущего, пока настанет сверхбудущая весна. Потудань (по - туда) очень нескоро дотечет до южного моря, цветов и птиц, а люди станут отдавать предпочтение духу перед телом. А ведь и рассказ и сказка написаны: один - после объявления социализма построенным в стране победившей коллективизации и индустриализации, вторая - в конце восстановления хозяйства после победной Отечественной войны. Что ж. Значит, победы не обманули Платонова? И теперь, в перестройку, мы видим, что он был прав? Прав, да не так, как это хочется перестройщикам, некоторым, по крайней мере (народный депутат врач Федоров в защиту частной собственности на Платонова ссылался: “Человек без собственности - раб”). Так вот совсем не так был прав Платонов (если он это и написал где-то по какому-то поводу), а прямо наоборот. Сталинские победы и в 37-м и в 50-м годах Платонова обманули-таки. Но он увидел в них тенденцию удовлетворять низкому в человеке. А такая тенденция не вела, по Платонову, к коммунизму-сдержанности, к коммунизму-преобладанию-высшего-над-низшим. И, поскольку тенденция такого удовлетворения низшего барахлила все больше и больше, а истинно (по-платоновски) коммунистических людей было мало, то платоновский коммунизм и потерпел к девяностым годам колоссальный крах, предвиденный Платоновым за десятки лет до. И... “Река Потудань” начинается грустно.
“Трава опять отросла по набитым грунтовым дорогам гражданской войны, потому что война прекратилась. [Казалось бы, прекрасно: трава отросла, война прекратилась. Но уже со второго предложения начинается грусть.]
В мире, по губерниям снова стало тихо и малолюдно... [Это уже безрадостные штрихи.]
...некоторые люди умерли в боях, многие лечились от ран и отдыхали у родных, забывая в долгих снах тяжелую работу войны...” И т. д. Такую грусть еще можно оправдать прошлым - войной. Но все-таки можно ждать и оптимизма: война-то кончилась. И правда: тень оптимизма мелькнула:
“они [бывшие солдаты гражданской] превратились совсем в других людей - они выросли от возраста и поумнели, они стали терпеливей и почувствовали внутри себя великую всемирную надежду, которая сейчас встала идеей их пока еще небольшой жизни, не имевшей ясной цели и назначения до гражданской войны”. Вот бы и хорошо. Так нет. Как-то грустно продолжается рассказ. Смотрите в лицо возвращающегося с войны бывшего красноармейца Никиты Фирсова:
“Это был человек лет двадцати пяти от роду, со скромным, как бы постоянно опечаленным лицом...”
* Вообще-то такое - грустное - начало перекликается с началом “Чевенгура” (без “Происхождения мастера”). Там тоже главный герой, Саша Дванов, возвращается домой на излете гражданской войны. Там тоже чувствуется как бы огромный столб атмосферы, давящий на грудь: победа в гражданской войне, успехи в политике военного коммунизма - это пирровы победы, вытянувшие все соки из народа и, можно думать, глубоко в подсознании всех-всех там, в романе, сидит вопрос: а всякая ли цель оправдывает средства, если они такие тяжкие. Вот 30-я строка романа:
“...с вокзала шел по полю оркестр и играл печальную музыку,- оказывается, несли остывшее тело погибшего Нехворайко, которого вместе с отрядом глухо уничтожили зажиточные слобожане в огромном селе Песках. Дванову жалко стало Нехворайко, потому что над ним плакала не мать и отец, а одна музыка, и люди шли вслед без чувства на лице, сами готовые неизбежно умереть в обиходе революции. Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в свою долину, и Александру жаль было тот одинокий Новохоперск, точно без него он стал еще более беззащитным. На вокзале Дванов почувствовал тревогу заросшего, забвенного пространства... Десять или более безымянных людей сидели на полу и надеялись на поезд, который их увезет в лучшее место. Они без жалобы переживали мучения революции и терпеливо бродили по степной России в поисках хлеба и спасения...” Вот 3-й лист романа: Дванов с воинским поездом едет поближе к дому (со всяческими остановками):
“В Шкарине поезд остановился... В зале для публики было пусто и скучно. Покинутость, забвение и долгая тоска встретили его в этом опасном доме гражданской войны. Неведомый одинокий человек, говоривший с комиссаром, прилег на уцелевшую лавку и начал укрываться скудной одеждой. Кто он и зачем сюда попал, Александра сильно и душевно интересовало. Сколько раз он встречал - и прежде и потом - таких сторонних безвестных людей, живущих по своим одиноким законам, но никогда не налегала душа подойти и спросить их или пристать к ним и вместе пропасть из строя жизни. Может быть, было бы лучше тогда Дванову подойти к тому человеку в шкаринском вокзале и прилечь к нему, а утром выйти и исчезнуть в воздухе степи... [Роман только начинается (если же считать началом “Происхождение мастера”, то роман еще в первой половине), а у героя в голове уже такая усталость, что он, возвращаясь с кончающейся гражданской, думает об “исчезновении”, о том, чтоб “пропасть из строя жизни”.]
...Черт с ним - довезет как-нибудь!- спокойно и устало ответил комиссар и, отвернувшись, пошел к своему вагону, c печалью говоря себе на ходу: “Эх, Дуня, Моя Дуня, чем ты детей моих кормишь теперь?.. [Это комиссар-то, самый твердый, так хандрит. Это Дванов, не из слабых,- тоже. Плохо.]
...Александр тоже пошел в вагон, не понимая еще, за что мучаются так люди: один лежит в пустом вокзале, другой тоскует по жене”. И пейзаж - под стать.
“Неунявшийся ветер гнул поздние былинки в остывшей степи, и целина от вчерашнего дождя превратилась в тягучую грязь”. “Сквозь туманы выбиралось солнце и медленно грело сырую остывшую землю. Редкие птицы взлетали над пустырями...” Казалось бы, куда как хорошо: пустыри - хорошее место для прекрасных цветов коммунизма. И дух, вроде бы, готов преобладать над телом... комиссара, по крайней мере (тот возит с собой и умудряется читать “Приключения отшельника, любителя изящного, изданные Тиком”). Но... мало таких комиссаров и слишком уж утомила гражданская война. А что слишком - не годится. * Вот такую же грусть измученных братоубийственной войной земли и народа можно увидеть и в начале “Реки Потудани”, в лице Никиты Фирсова в том числе:
“со скромным, как бы постоянно опечаленным лицом...” Но Платонов на этот раз пишет не “Чевенгур” - роман-предупреждение о перегибах во имя духа, высшего, цели. На этот раз Платонов, признавая достижения на том, перегибном, пути народа, “ценой огромных самоограничений создавшего в короткий срок тяжелую индустрию, ликвидировавшего безграмотность и нищету” (Чалмаев), на этот раз Платонов смещает акцент:
“...с опечаленным лицом,- но это выражение его лица происходило, может быть, не от грусти, а от сдержанной доброты характера либо от обычной сосредоточенности молодости”. На этот раз грустный пейзаж вокруг Никиты предвещает другое:
“...большие серые глаза глядели с угрюмым напряжением в спокойную, скучную природу однообразной страны, точно пешеход был нездешний. В полдень Никита Фирсов прилег около маленького ручья, текущего из родника по дну балки в Потудань. И пеший человек задремал на земле под солнцем, в сентябрьской траве, уже уставшей расти здесь с давней весны. Теплота жизни словно потемнела в нем, и Фирсов уснул в тишине глухого места. Насекомые летали над ним, плыла паутина, какой-то бродяга-человек переступил через него и, не тронув спящего, не заинтересовавшись им, пошел дальше по своим делам. Пыль лета и долгого бездождия высоко стояла в воздухе, сделав более неясным и слабым небесный свет, но все равно время мира, как обычно, шло вдалеке вослед солнцу... Вдруг Фирсов поднялся и сел, тяжко, испуганно дыша, точно он запалился в невидимом беге и борьбе. Ему приснился страшный сон, что его душит своею горячей шерстью маленькое, упитанное животное, вроде полевого зверька, откормившегося чистой пшеницей. Это животное, взмокая потом от усилия и жадности, залезло спящему в рот, в горло, стараясь пробраться цопкими лапками в самую середину его души, чтобы сжечь его дыхание. Задохнувшись во сне, Фирсов хотел вскрикнуть, побежать, но зверек самостоятельно вырвался из него, жалкий, сам напуганный и дрожащий, и скрылся в темноте своей ночи”. Зачем, спрашивается, вдруг втиснул Платонов страшный сон ни с того, ни с сего? Дурное предзнаменование будущих неприятностей Никиты в мирной жизни? Крыса... обычный дурной знак?.. Или можно конкретизировать, что это за неприятности мирной жизни?.. Вольному критику не страшно ставить точки над i.
“...Упитанное животное, вроде полевого зверька, откормившегося чистой пшеницей...”- это образ сытости, безудержного потребительства, которые задушат коммунистическое преобладание духа над телом, идеального над материальным. Это образ акцента на роли тела, акцента, который погубит совместную жизнь Никиты и Любы.
Вот какие тонкости можно объяснять, если верно ухватить пафос творчества писателя! (“Ай да Пушкин, ай да молодец”,- воскликнул Пушкин, перечитав понравившегося ему самому его собственного “Бориса Годунова”...)
К содержаниюЗдесь читайте:Энциклопедия творчества Андрея Платонова Платонов Андрей Платонович (биографические материалы) Андрей Платонов Однажды любившие Андрей Платонов Машинист (либретто) Андрей Платонов Отец-мать (сценарий) Андрей Платонов Луговые мастера Андрей Платонов Сокровенный человек Андрей Платонов Семен Андрей Платонов Усомнившийся Макар Андрей Платонов Река Потудань Андрей Платонов Неодушевленныйв враг Андрей Платонов Государственный житель Андрей Платонов Чевенгур Андрей Платонов Котлован Андрей Платонов Ювенильное Море Андрей Платонов Московская скрипка Андрей Платонов Счастливая Москва Андрей Платонов Антисексус
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,на следующих доменах: www.hrono.ru
|
