   |
| |
 |
Соломон ВОЛОЖИН |
2000 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Тайна ПлатоноваЧасть 1О второй половине зрелого творчества ПлатоноваГлава 4О рассказе “Одухотворенные люди”
Сладострастные подробности для описания боя даже вредят: слишком тяжеловесны психологизм и жизнь духа в горячке атаки.
“Он пал вниз лицом, послушный мгновенному побуждению, тому острому чувству опасности, от которого глаз смежается прежде, чем в него попала игла. Он и сам не понял вначале, отчего он вдруг приник к земле, но, когда смерть стала напевать над ним долгой очередью пуль, он вспомнил мать, родившую его. Это она, полюбив своего сына, вместе с жизнью подарила ему тайное свойство хранить себя от смерти, действующее быстрее помышления, потому что она любила его и готовила его в своем чреве для вечной жизни, так велика была ее любовь”. Микроскоп психологического анализа поступков, конечно же, не сродни бою, по крайней мере, бою в ХХ веке. Но зато соответствует глубине, на которой только и может быть найден ответ: возможна ли гармония низкого и высокого, личного и общественного, тела и духа. И ничего, судя по процитированному отрывку, что в последней глубине души обнаруживается чрезвычайное жизнелюбие тела. Это его-то и поборет душа, его-то и превозможет в своем аскетизме. Солдат Красносельский по ходу сюжета не только встал, но и побежал вперед, и в окопе убил двух немцев, и все - несмотря на, как оказалось, простреленную грудь. А подвигла его на это все вот такая душевная работа:
“Пули прошли над ним; он снова был на ногах, повинуясь необходимости боя, и пошел вперед. Но томительная слабость мучила его тело, и он боялся, что умрет на ходу. Впереди него лежал на земле старшина Прохоров. Старшина более не мог подняться: моряк был убит пулею в глаз - свет и жизнь в нем угасли одновременно. “Может быть, мать его любила меньше меня или она забыла про него”,- подумал моряк, шедший в атаку, и ему стало стыдно этой своей нечаянной мысли. Вчера он говорил с Прохоровым, они курили вместе и вспоминали службу на погибшем корабле. И ему захотелось прилечь к Прохорову, чтобы сказать ему, что он умрет за него, но сейчас ему было некогда прощаться с другом, нужно было лишь биться в память его. Ему стало легко, томительная слабость в его теле, от которой он боялся умереть на ходу, теперь прошла, точно он принял на себя обязанность жить за умершего друга, и сила погибшего вошла в него. С криком ярости он ворвался в окоп...” И хоть не столь длинно и не на ходу, но философствуют под огнем и другие солдаты:
“Цибулько изредка приподымал свое лицо от земли и вновь приникал к ней вплотную. Опухшие, потрескавшиеся от ветра уста его были открыты, он прижимался ими к земле и отымал их, а затем опять жадно целовал землю, находя в том для себя успокоение и утешение. Даниил Одинцов задумчиво смотрел на былинку полыни: она была сейчас мила для него”. И эти плотские слабости тоже описаны лишь для того, чтоб видеть, что преодолено духом. Понять Платонова можно. Простить - другое дело. Однако мне важно сейчас Платонова понять, а не прощать или осуждать за затяжки. И даже сама неуместность копания в душе атакующего - показательна. У Платонова все философы, все мудрецы: и рабыня, и юная девушка, и цветок, и атакующий матрос. И все они мудрствуют во имя духа, общего, высшего. А их плохое материальное, так сказать, положение - лишь способствует такому мудрствованию во имя.
Здесь хочется отвлечься чуть-чуть на публицистику. В июньской “Литературной газете” 1990 года была статья “Распад” - о нашем распадающемся обществе, в котором экономические блокады и вооруженные схватки на границах республик еще не худшее зло. Парни забили одного до полусмерти, прохожие и милиция позволили, медики довели его до смерти... “Особый разговор - врачи, последняя как бы надежда перед тяготами нашей жизни. Нищета материальной базы отечественной медицины известна и почти уже беспросветна, но все уговариваем друг друга, что, зато, и слово, мол, лечит, и самоотверженность наших людей в белых халатах творит чудеса. Может, и так. Только эта история [как довели до смерти одного] показала и другое. В больнице, где ворота дивно хороши, территория в транспарантах, коридоры и лестницы в корпусах выложены розовым мрамором, но где в палатах некуда воткнуть прикроватную тумбочку и десять-пятнадцать больных страдают на глазах друг у друга, где в коридорах спят на топчанах, где в залитых жижей клозетах хворые ковыляют по кирпичам, - в такой больнице врач неизбежно перерождается в нечто иное. Там опытный хирург уже не может заставить себя всмотреться в рентгеновский снимок, он ненавидит эту больницу и ни в чем не повинных больных, он думает только о том, как оказаться в Москве, а еще лучше - в другом государстве, уважающем и больных, и врачей, и себя. Там медсестра не может заставить замороченную лаборантку прийти в палату, взять кровь на анализ, лаборанток ведь в бесплатной медицине всегда меньше нормы, а больных всегда намного больше, поэтому там проще послать больного в лабораторию. Там старшей медсестре надоедает покупать за свои деньги лезвия, а профессору - доставать за границей дренажные трубки, поэтому и лезвие одно, зазубренное, и в ход идут отстриженные от резиновых перчаток пальцы. Трудности закаляют? Да нет, как видите, развращают”.
Так вот: нечего абсолютизировать. Одного типа людей - развращают, другого типа людей - закаляют. И этот второй тип - скорее аскеты, чем любители гармонии. Нет, не гармония идеального и материального вдохновляла Платонова. И я был неправ, думая, что он художник барочного типа. Он не занимается “соединением несоединимого”, как все художники барокко. Даже если всмотреться внимательнее в идеализируемое матросами довоенное прошлое, то и там можно увидеть уход от глубокого рассмотрения соединимости личного и общего. Смотрите: Цибулько в технике был до войны в своем колхозе богом. Но у Платонова в других произведениях боги в технике плохо кончали. Слишком отдаваясь ей, они забывали, как минимум, себя. Изобретатели Платонова обычно трагичны. А в “Одухотворенных людях” он обошел проблему молчанием. Человек искусства - вообще не герой Платонова. Но в принципе это должен был бы быть такой же фанат своего дела, как и платоновские изобретатели. А теперь смотрим на Одинцова. Ему как музыканту Платонов в “Одухотворенных людях” уделил семь строчек. Мог он в них не то что решить, а наметить коллизию “личное - общественное”? Платонов вообще способен делать чудеса. В двух-трех словах он может показать такую глубину и сложность, для каких другим нужны б были страницы. Смотрите: “... плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало”. Или: “Ему казалась жизнь хорошей, когда счастье недостижимо”. Но вот с Одинцовым-музыкантом почему-то нет никакой коллизии. С Красносельским Платонов - с помощью внутреннего монолога человековеда-политрука Фильченко - распорядился в рамках не много большего числа строчек. И под конец выдал формулу: “хотел своим воинским подвигом приблизить время победы, чтобы начать затем совершение другого подвига - любви и мирной жизни”. Вообще-то здесь - чисто логически- личное и общее в мирной жизни совмещается-таки. Мирная жизнь включает в себя труд (а Красносельский - трудяга); труд не бывает лишь для себя, он - и для других (иначе трудящийся был бы не homo sapiens). Однако, как же это Платонов все и вся везде усложняющий, обошелся здесь такой элементарной простотой? Не подозрительно разве?.. И, наконец, Паршин, раздаривающий себя друзьям и подругам. Что? Опять удалось Платонову совместить несовместимое - индивидуальное с общим? Вроде, да. Я-для-другого это, вроде, не индивидуализм, но если это же и себе в удовольствие, то - индивидуализм... Совмещается. Как же, однако, быть, если этих других много, как не перессорить их, не сделать несчастными? Мастер сложности, Платонов извернулся:
“Видя в Паршине его душу, люди как бы ослабевали при нем, перед таким открытым и щедрым источником жизни, светлым и не слабеющим в своей расточающей силе, и обычные страсти и привычки оставляли их: они забывали ревновать в любви, потому что их сердцу и телу становилось стыдно своей скупости, они пренебрегали расчетливым разумом, и новое легкое чувство жизни зарождалось в них, словно высшая и простая сила на короткое время касалась их и влекла за собой”. Как свальный грех, что ли? Распутин, например, со многими женщинами сразу - великосветскими и прочими... Тут ничего не скажешь. Нашел-таки Платонов исключение. Но это же исключение. Его и сам Платонов исключением признал, назвав высшую неревность женщин Паршина чувством кратким. Так что и тут Платонову нечего обещать нам на будущее по части совмещения личного с общим, тела с духом и т. п. А что конкретного о Паршине Платонов рассказал, так оказалось оно все-таки случаем аскетического, антииндивидуалистического толка:
“...она, почувствовав в нем настоящего человека, попросила Паршина сделать ей одолжение: жениться на ней, но только не в самом деле, а фиктивно. Ей так нужно было, потому что она стыдилась своего материнства от любимого человека, который оставил ее и уехал неизвестно куда, не совершив с ней формального брака. Паршин, конечно, с радостью согласился сделать такое одолжение молодой женщине. В следующий его приезд в Феодосию была сыграна свадьба. После свадьбы он просидел всю ночь у постели своей названной жены, всю ночь он рассказывал ей сказки и были, а наутро поцеловал ее, как сестру, в лоб, и протянул ей руку на прощанье. Но у женщины, слушавшей его всю ночь, тронулось сердце к своему ложному мужу, она уже увлеклась им и задержала руку Паршина в своей руке. “Оставайтесь со мной!”- попросила она. “А надолго?”- спросил моряк. “Навсегда”,- прошептала женщина. “Нельзя, я непутевый”,- отказался Паршин и ушел навсегда”. Ну и, наконец, политрук - человековед Фильченко. Он тоже свои взгляды на интересующий нас предмет (соотношение коллективного и индивидуального в послевоенной жизни) также оставил нераскрытыми. Зато политрук высказал явное пристрастие не к совмещению несовместимых высокого и низкого, а к отказу от низкого:
“Фильченко приподнял голову. Настала его пора поразить этот танк и умереть самому. Сердце его стеснилось в тоске по привычной жизни. Но танк уже сполз с насыпи, и Фильченко близко от себя увидел живое жаркое тело сокрушающего мучителя, и так мало нужно было сделать, чтобы его не было, чтобы смести с лица земли в смерть это унылое железо, давящее души и кости людей. Здесь одним движением можно было решить, чему быть на земле - смыслу и счастью жизни или вечному отчаянию, разлуке и погибели. И тогда в своей свободной силе и в яростном восторге дрогнуло сердце Николая Фильченко. Перед ним, возле него было его счастье и его высшая жизнь, и он ее сейчас жадно и страстно переживает, припав к земле в слезах радости, потому что сама гнетущая смерть сейчас остановится на его теле и падет в бессилии на землю по воле одного его сердца. И с него, быть может, начнется освобождение мирного человечества, чувство к которому в нем рождено любовью матери, Лениным и советской Родиной. Перед ним была его жизненная простая судьба, и Николаю Фильченко было хорошо, что она столь легко ложится на его душу, согласную умереть и требующую смерти как жизни. Он поднялся в рост, сбросил бушлат и в одно мгновение очутился перед бегущими на него жесткими ребрами гусеницы танка, дышавшего в одинокого человека жаром напряженного мотора. Фильченко прицелился сразу всем своим телом, привыкшим слушаться его, и бросил себя в полынную траву под жующую гусеницу, поперек ее хода. Он прицелился точно - так, чтобы граната, привязанная у его живота, пришлась посредине ширины ходового звена гусеницы, и приник лицом к земле с последним вздохом любви и ненависти”. И чтоб не выглядело это поступком фанатика, исчадия рая, Платонов те же переживания, но в простонародном варианте, еще до поступка Фильченко, предварил словами оставшихся еще в живых Паршина и Одинцова.
“...я никогда не любил народ так, как сейчас, потому что они его убивают. До чего они нас довели - я зверем стал!.. Сыпь мне в рот порох из патронов - я пузом их взорву! - Ты сам знаешь, патронов больше нет,- произнес Фильченко и снял с себя винтовку. Одинцов дрожал от горя и ярости. - Пошли на смерть! Лучше ее теперь нет жизни!- пробормотал он тихо”. И Платонов сделал так, что и Одинцов и Паршин последовали примеру политрука. И ведь не чистая выдумка это писательская. Факты такие были. Вот и судите теперь, естественна или противоестественна жизнь больше для других, чем для себя. Да и не в знании фактов дело. А в том, что Платонов убеждает-таки: естественна; в некоторых ситуациях, как минимум. (Тут, может, и Старовойтова согласилась бы.) И убеждает Платонов методом “капля за каплей и камень точит”. Миг за мигом прослеживает автор логику душевной жизни патриотов, и вовлеченный в этот процесс читатель (если все же рассказ он читает, несмотря на нудность и невероятную везучесть и умелость героев - 13 танков и больше сотни солдат уничтожили 5 человек), читатель неизбежно умом соглашается: такие доходят до такого. Притом Платонов применяет и тончайшие штрихи кроме передержек и натяжек. Например, после малоестественного внутреннего монолога политрука перед броском под танк, есть такое:
“Паршин и Одинцов видели, что сделал Фильченко, они видели, как остановился на костях политрука потрясенный взрывом танк. Паршин взял в рот горсть земли и сжевал ее, не помня себя”. Даже и неестественное бывает естественным. С этим не поспоришь. Но почему до такого довел Платонов? Повторю: не гармония идеального и материального вдохновляла его.
Есть такой взгляд у иных философов, что с конца средних веков и начала Возрождения зародилась в Западной Европе так называемая европейская цивилизация, отличающаяся рационализмом, что от нее резко отличается азиатская цивилизация, а Россия (а, может, и Япония) призваны соединить эти две полярных цивилизации. В “Одухотворенных людях” Платонов не раз упомянул о расчетливости немцев (“немцы скупы на потери”) и противопоставил ей иную какую-то расчетливость русских моряков: не просто броситься под танк с гранатой на животе, а еще и сделать так, чтоб это было видно врагу, да еще сбросить бушлат перед броском... Можно было б соединить тот, несколько славянофильский, взгляд на миссию России в мире с противопоставлением Платонова (сейчас, в перестройку, у консерваторов, а может, и центристов популярно славянофильство). Но, думаю, плодотворнее исторический принцип периодического ухудшения и улучшения нравственности народов и периодической ориентации ведущего искусства то на гуманизм, то на ингуманизм, то на земное, то на небесное, то на индивидуальное, то на коллективное, то на телесное, то на духовное. И вечно неуловима оказывается гармония где-то между этими полюсами.
К содержаниюЗдесь читайте:Энциклопедия творчества Андрея Платонова Платонов Андрей Платонович (биографические материалы) Андрей Платонов Однажды любившие Андрей Платонов Машинист (либретто) Андрей Платонов Отец-мать (сценарий) Андрей Платонов Луговые мастера Андрей Платонов Сокровенный человек Андрей Платонов Семен Андрей Платонов Усомнившийся Макар Андрей Платонов Река Потудань Андрей Платонов Неодушевленныйв враг Андрей Платонов Государственный житель Андрей Платонов Чевенгур Андрей Платонов Котлован Андрей Платонов Ювенильное Море Андрей Платонов Московская скрипка Андрей Платонов Счастливая Москва Андрей Платонов Антисексус
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,на следующих доменах: www.hrono.ru
|
