Глушкин Олег Борисович

САУЛ И ДАВИД

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

КАРТА САЙТА

Глава III

Маттафию подвели к черному круглому отверстию, занимавшему середину пола в сторожевой башне. Его заставили сесть в деревянную бадью, и стражники на веревках стали опускать эту бадью. Бадья, поначалу медленно скользящая вниз, внезапно рванулась и полетела навстречу сгущающейся тьме. Достигнув дна, раскололась она с таким грохотом, будто рухнули стены преисподней. Веревка поволокла вверх обруч и несколько оставшихся досок. Наверху послышались ругань стражников и какое-то шипенье. И все смолкло.

Его окружила плотная и затхлая тьма, лишь над головой слабо вырисовывалось круглое отверстие. Он понял, что очутился на дне высохшего колодца. Здесь, в этой глубокой яме, возможно, некогда хранились запасы воды, сберегаемые на случай длительной осады крепости. Теперь хранилище стало темницей. Стены выложены тесаным камнем, гладким - зацепиться не за что. Убежать отсюда невозможно. Если бы даже он смог выбраться, то очутился в сторожевой башне, ворота в которую постоянно заперты, да и стражники дежурят на крепостной стене днем и ночью.

Оставалось терпеливо ждать и надеяться, что все случившееся у крепостных ворот - дело злого случая, сатанинское наваждение. Откуда-то взялся этот старик, очевидно когда-то до смерти напуганный Саулом, да еще и судья, смыслящий в написании арамейских знаков. Попробуй теперь, докажи, что ты не Саул. Это опасное сходство всю жизнь преследовало его, Маттафию. И в плену проклятые филистимляне жаждали похвастать перед всеми - поймали царя, поняв же, что ошиблись, все равно, издеваясь, называли не иначе как царем. Царь, добывающий медь в подземных штольнях, обжигаемый жаром плавильных печей...

Жизнь закалила его. Он знал, что нет безвыходных положений. Сколько раз его и выручало, а не только губило, сходство с Саулом. Но теперь-то, казалось все в прошлом...Все знают, что давно истлели кости царя. Повсюду распевают псалмы Давида, повсюду восхваляют подвиги нового царя.

Народ не пошел за Авессаломом, который смутил чернь неисполнимыми посулами. Все устали от войн. Избави Господь сыновей, думал Маттафия, ввязываться в эти схватки. Старший Фалтий мог пойти сражаться за Давида, еще в Гиве сауловской Фалтий был просто влюблен в этого будущего царя. Слишком долго он, Маттафия, томился в плену. Сыновьям нужен отец...

Он, Маттафия, вырос без отца, он долгое время не мог добиться от матери имени того, кому обязан своим появлением на свет. Тайна происхождения тяготела над ним всю жизнь, а теперь обернулась страшной явью, будто из могилы протянулось отцовское неприятие его, умерший не хотел, чтобы жил на земле человек, столь похожий на него. И теперь вместо себя хочет отдать на заклание сына...

Вместо него он, Маттафия, брошен в сырую яму, как злостный преступник, теперь надо ждать, когда разберутся во всем, когда доложат правителю. С деньгами можно распрощаться, годами скопленные сикли уже не вернешь. Хотелось облегчить жизнь женам и сыновьям, но видно не судьба обрести богатства, не до этого - надо сначала выбраться отсюда, надо доказать, что они ошиблись, приняв его за царя...

Маттафия сидел на дне ямы, подложив под себя обломки бадьи, он прикрыл глаза, но сон не приходил к нему. Он не мог определить, прошла ли ночь, начался ли новый день. О том, что этот день настал, он понял, когда ему кинули сверху лепешки. Он разделил их на несколько частей. Над головой обозначилось смутное белесое пятно - это означало, что там, наверху, взошло солнце. Дано ли увидеть его свет, дано ли выбраться отсюда. Глаза постепенно привыкли к полумраку. Слух обострился. У него, Маттафии, всегда был острый слух. Маттафия мог, припав к земле, услышать бег филистимлянских колесниц задолго до их появления. Заслышав во тьме шорох крыльев, он мог швырнуть камень на этот звук, и сраженная птица падала наземь. Он мог пустить стрелу в сторону едва уловимого шепота врага, и стрела пронзала невидимого противника. Теперь это все не нужно ему, его войны позади.

Теперь обостренный слух позволяет ему услышать, как где-то под землей пробирается вода, как наверху кто-то вошел в башню. Шуршание и писк здесь, внутри ямы, говорит о том, что и в подземелье продолжается какая-то невидимая жизнь. Он различил, как метнулась тень у стены ямы, и понял - это крыса, стал шарить по камням, стараясь отыскать ее нору. Наткнулся рукой на узкое отверстие, положил рядом кусочек лепешки. Он не враг всему живому. Господь создал много тварей, все хотят жить. Все должны научиться безропотно принимать свой удел.

Жизнь наделила его, Маттафию, терпением. Он всегда находил выход из самых тяжелых положений. Он всегда уповал на Бога. Он знал - Господь послал испытание, и Господь пошлет спасение. Господь не раз спасал его и в битвах, и в пустыне, где он был вынужден скрываться с Давидом, когда Саул преследовал их, как охотник хищного зверя. Он поставил им капканы на всех дорогах. Но не захлопнулись эти капканы... Господь не оставил своих сынов и на краю гибели всегда протягивал свою спасительную длань.

Смерть все время кралась по пятам Маттафии, он играл с ней в прятки, он привык жить рядом с ней. Он никогда не страшился смерти в бою, ибо владел мечом почти всегда искуснее врага, он не устрашился ее в плену, когда рядом с ним падали и умирали ежечасно его товарищи. В плену нужно было терпение, и он научился смирять свою горячую кровь. Еще в детстве, когда он убегал из дома охотиться в далекие долины, мать говорила ему: это бродит в тебе кровь, это внутри тебя рождается беспокойство, ибо кровь беспокойных богоборцев и мудрецов иври не хочет смешиваться с горячей кровью вспыльчивых сынов пустыни, рожденных Амаликом.

Она, давшая ему жизнь, была дочерью амаликитянки. Эту амаликитянку пленил знатный иври, владелец пастбищ и маслобоен. Этот знатный иври, имя которого так схоже с именем выжившего из ума старика, свидетельствующего против него, Маттафии, в свое время изгнал свою дочь. Имя же отца для него, Маттафии, долгое время было скрыто завесой тайны. Пока, наконец, мать не решилась сорвать эту завесу, взяв с сына слово, что нигде и никогда, ни при каких обстоятельствах, он никому не откроет тайну своего происхождения. Она понимала, что это грозит ему смертью. Она не хотела, чтобы он попал в царской дом, ей было достаточно того, что он рос сильным и здоровым и мог всегда за себя постоять. Он плохо помнил те годы, когда они с матерью еще не обрели своего пристанища. Позже он узнал, что еще до своего рождения стал причиной ее скитаний. Еще не появившись на свет, он вызвал гнев ее отца, и этот богатый и властный человек изгнал из дома свою юную дочь только за то, что живот ее стал слишком заметен, и она ни за что не хотела назвать того, чье семя проникло в ее лоно.

Долгие годы она блуждала от поселенья к поселению в земле Ханаанской, и Маттафия помнит, как прятала она для него колоски, как тяжело ей было бродить целыми днями по уже убранному полю, отыскивая пропущенное жнецами. И он, маленький и бессильный, лежал в борозде у края поля и задыхался в плаче, мучимый жаждой и голодом. Потом, когда он уже сам мог брести с ней по тропам и дорогам, где можно было часто встретить караваны, они питались подаяниями. И сейчас кровь приливает к сердцу, когда оживает в памяти пыльная дорога детства - крики погонщиков верблюдов, рев голодных ослов, караванщики, опьяненные шекером... они пытаются затащить мать в свой шатер, она, закусив губы, старается сдержать плач, и он, единственный ее защитник, кидается с камнем в руках на разгоряченных и жаждущих легкой добычи караванщиков. Не разглядев в темноте, что это всего лишь мальчик - он ведь и тогда, в десять лет, был ростом выше любого из них - они трусливо разбегаются. Караванщики, разве это мужчины, гиены, живущие разбоем и обманом, считающие свои сикли и прячущие алмазы даже в задницах своих. Вечный страх ограбления сопровождал караваны, вечный страх и голод гнали молодую женщину с ребенком по каменистым дорогам Ханаана.

Мать, вот та женщина, которая любила его, Маттафию, как самую себя и даже больше, она любовалась им и часто говорила: “Ты высок и крепок, как кедр ливанский, волосы твои, как смоль, ты плоть от плоти и кость от кости отца своего, возлюбленного моего. Ты повторил все прекрасные черты его”. Кто этот возлюбленный, бросивший их на произвол судьбы, мать долго не хотела назвать. “Есть ли имя у облаков - вон, сколько их разных, есть ли имя у ветра, есть ли имена у лучей солнца - и облака, и лучи солнца, и ветры ласкают нас, они прекрасны, и зачем имя тому, кто несет тепло и радость”, - говорила она, и слезы выступали у нее на глазах. Эти слезы не мог Маттафия простить тому, кто зачал его и обрек на скитания и голод. А мать была покорна судьбе и считала, что так угодно было Господу, провозгласившему устами пророка Самуила иной жребий для ее возлюбленного.

Слезы иссушили глаза матери, жаркое солнце сделало темной некогда белую кожу, руки огрубели от каждодневной работы, груди ее иссохли. И считала она, что все это наказание за ее грехи, и что все это уготовано Господом и Ваалом. Потому и имя дала сыну - Маттафия, что на языке иври значит - Богом данный.

Свою первую обитель они нашли на землях, за которыми начинаются горы Ливанские. Где-то здесь, неподалеку от города-убежища, о котором тогда они ничего не знали. И не предполагал Маттафия, что в конце лет занесет судьба его туда, где был исток его жизни, здесь начиналась она...

Именно здесь, неподалеку от пределов Дановых, возделывал пшеничное поле отверженный всеми одноглазый Овадия. Говорили все, что несет он проклятие Господа, ибо изгнан был за тяжкие грехи из колена Иудина. Говорили, что много лет назад убил он свою жену, возревновав ее. Эсфирь, так звали мать Маттафии, приглянулась ему и разрешил он собирать на своем поле оставшиеся после жнецов колоски, Маттафия вместе с матерью бродил по колкой стерне от восхода до заката. Овадия был добр к ним и кормил их вместе со своими работниками. Но было слишком страшно его лицо, угрюмый и косматый, как Исав, молчаливый Овадия пугал одним своим видом. Он был противен не только Маттафии, по-видимому, и мать не выдержала, и они покинули сытный дом и еще долго скитались по землям всех двенадцати колен Израиля, пройдя путь от полуночных земель до полуденных, прежде чем сумели обрести свою обитель.

И нашли они прибежище не у сынов Израиля, а у совсем другого племени. Того племени, к которому принадлежала мать Эсфири - Амира. Была родительница Маттафии, Эсфирь, похожа на женщин того племени, хотя и не сразу признали ее там своей. Были то амаликитяне и жили они среди пустынь, содержали стада верблюдов и еще промышляли разбоем на караванных дорогах, ведущих из долины четырех рек месопотамских в египетскую землю. Были амаликитяне смуглы, будто их долго коптили на дымных кострах, и глаза у них были узкие, потому что всегда приходилось им щуриться от ветра пустыни, несущего не только удушающую жару, но и колкие песчинки. Властвовал над амаликитянами хитрый и самолюбивый царь Агаг, и они не строили себе домов из глины и кирпичей, а жили в шатрах из козьих шкур.

Маттафия быстро усвоил их язык, гортанный и раскатистый. А родительница его Эсфирь нашла здесь мужа, пожилого торговца верблюдами, которого он, Маттафия, наотрез отказался называть отцом и даже пытался убежать из дома, когда обидчивый торговец огрел его плетью.

Но жив Господь и всюду простер он свою длань, и лишен был жизни незадачливый торговец. Напали на его караван бедуины и убили всех амаликитян, которые везли бараньи шкуры в долину четырех рек. Он, Маттафия, помнит, как порвав одежды и посыпав голову песком, долго рыдала мать. Но ни одной слезинки не смог выдавить из своих глаз тогда он, Маттафия. И напрасно убивалась мать и считала, что пропадут они и не сможет она прокормить себя и сына. Господь сжалился над ними, ее взяли в работницы к самом Агагу, и хотя царь ненавидел евреев и считал большим грехом прежнюю жизнь матери среди сынов Израиля, но все же смилостивился он: очень усердна была мать и трудилась так, как будто не было у нее других целей и забот в жизни, кроме той, чтобы содержать в чистоте и порядке шатры царя и его многочисленных жен и наложниц.

И попал он, Маттафия, в окружение царских сыновей, и стал с ними приучаться к воинскому делу, метать копья, стрелять из лука, сражаться на мечах, и был он во всем ловчее и умелее своих сверстников. Под жгучими лучами солнца он загорел и почти ничем не отличался от амаликитян, кроме, конечно, своего огромного роста и еще одного отличия, происхождение которого никто не смог объяснить ему.

Была у него, как и у всех сынов Израилевых, обрезана, крайняя плоть, как знак завета с Господом, заключенного еще Авраамом. И когда купался он, Маттафия, со сверстниками или обмывался у родника, старался отойти в сторону, а иногда и делал вид, что не страдает от жары, и сидел в одиночестве на берегу, а потом приходил к реке или роднику, когда темнело, и никто уже не смог бы заметить этого его отличия. Если же случалось со всеми вместе откинуть набедренную повязку, то старался он прикрыть свой член либо пальмовым листом, либо рукой.

И однажды заметил это один из сыновей Агага, верховодивший среди них и всегда старавшийся показать свое превосходство, и когда обливались они водой у родника, подскочил этот насмешник сзади, схватил за руки и крикнул: “Смотрите, смотрите на Маттафию, его крайняя плоть, cловнo у старца!”. Напрасно Маттафия пытался освободиться из цепких рук обидчика, подскочили и другие царские отроки. Один из них стал допытываться у Маттафии, не ходит ли тот к блудницам, другой стал уверять всех, что Маттафия слишком часто дергает свою крайнюю плоть и орошает семенем землю. Маттафия оправдывался, клялся, что еще не познал ни разу женщину. И, наконец, один из отроков, тот, что был постарше и в свое время был пленен в горах Иудейских и бежал из плена, подскочил к Маттафии почти вплотную и выкрикнул: “Ты иври, еврей, признавайся, ты из сынов Израилевых!”. И закричали, все разом: “Иври! Иври!”. И отступились от него, словно от прокаженного.

В тот день он прибежал к своему шатру и лежал там до позднего вечера, пока не пришла мать. И так пристал к ней, так просил объяснить, почему считают его евреем, что она сдалась, и ему удалось все выпытать у нее, и в тот вечер он узнал тайну своего происхождения, и эта тайна стала тяготеть над ним во всей дальнейшей жизни,

А в тот вечер мать, ласково перебирая его смолистые кудри, старалась успокоить его и говорила долго, и голос ее был мягкий, убаюкивающий, но каждое слово рождало новые вопросы, и хотелось вскочить и крикнуть: “Это все выдумано тобой, этого не могло быть!”. А мать все говорила и говорила, словно прорвалась запруда ее молчания, словно предчувствовала она, что сочтены ее дни, и смерть уготована ей тем, кто был для нее ярче солнца и дороже самого крупного изумруда. Она хотела передать свою доброту, свою любовь, свое всепрощение. Она хотела, чтобы он, Маттафия, также все простил. Она не понимала, что мужчина должен быть воином, и доброта не всегда является прямой дорогой к милосердию, а жестокость не всегда гибельна.

- Забудь обиды, Маттафия, - нежно шептала она, и он видел в полутьме наступившего вечера, как наполняются теплом ее голубые глаза, - ты такой же амаликитянин, как и все твои сверстники. Все люди произошли от Адама, и сыны Израиля, и сыны Амалика, и гирзеяне, и филистимляне, и аммонитяне. И один Господь для всех, и пускай у каждого есть свои домашние боги, но Господь один, этому меня научил мой отец. Господь в каждом из нас, и он же в недоступных высях, когда это поймут, не будет литься кровь, не будет раздоров на тверди земной...

- Почему же ты хранишь деревянных идолов, почему шепчешься с ними? - спросил он тогда.

Она на минуту смолкла, ей трудно было объяснить, что всему есть место под солнцем, и сказала она, как бы оправдываясь:

- Этих божков завещала мне мать Амира, и я, когда увижу, что кончаются мои дни, отдам их тебе, это наши семейные духи, и единый Бог не обидится на меня из-за них. Видишь, мы спаслись, мы живы. Ты растешь смелым и будешь удачливым воином. Агаг хвалит тебя...

- Но почему я не такой, как они, это правда, что я иври? - Маттафия в тот вечер хотел добиться истины, и его настойчивость оправдалась.

- Твой отец, - сказала мать и надолго замолчала. Он затаил дыхание, чтобы не сбить ее неосторожным движением или жестом. - Поклянись мне, что никогда, даже под самыми страшными пытками, не откроешь то, что я сейчас поведаю тебе, я хочу твоей клятвы для твоего же блага, если тайна откроется, ты станешь жертвою, особенно здесь, в стане Агага.

Он поклялся, сказал, что будут сдержанны и молчаливы его уста. Тогда ему казалось, что клятва эта странна, что хочет мать этой клятвы, потому что боится всего на свете и видит опасность там, где ее нет. Позже, когда матери не стало, он понял, как она была права..

- Так вот, мой сын, - сказала она в тот давний вечер в стане Агага почти торжественно, - твой отец Саул, царь Израиля, и ты можешь гордиться им, но только молча, ради Господа, молча...

Он, Маттафия, тогда оцепенел, будто сковали его, все тело стало тяжелым. Гордиться тем, кто грозит уничтожить амаликитян, тем, кто проливает кровь?

- Ты не думай, что он жесток, и путь его кровав, - сказала мать, - напротив, он слишком кроток и слишком простодушен для царя.

Для матери он был таким, она слишком горячо любила его, и эту историю их любви он услышал в ту ночь из ее уст. Она впервые раскрылась, впервые рассказала о том, что берегла в душе своей, и воспоминания были дороги ей, и говорила она взволнованно.

...В тот день, который стал причиной ее разлуки с возлюбленным, с трудом упросила она Саула взять ее с собой в Массифу, хотя все женщины остались в своих домах. Не женское это дело - выбирать царя. Она предчувствовала, что выбор падет на Саула и молила Господа, чтобы тот переменил свое решение. Она уже знала, что продлит потомство его рода, и он нужен был ей таким, как есть, а не в царском недоступном величии. При одном только виде Саула таяла ее душа, и трепетало сердце, словно у птицы, пойманной в силки. Саул ни в чем не виновен, утверждала она. Она сама хотела сына только от него. Она знала, что это будет сын. Она решила сразу, что понесет от него в день их первой встречи, в день сбора винограда. В тот год виноградные лозы так разрослись, что слились в единый сад и те, что принадлежали ее отцу, и те, которыми владел Кис, отец Саула. И был настолько крупен виноград, что носили виноградные кисти на шестах, которые огибались под тяжестью.

И более других старался Саул, у него были еще братья, но они не шли ни в какое сравнение с ним, ибо Господь наделил его и ростом, и статью, и такими черными пронзительными глазами, что, казалось, в них можно утонуть. Саул почувствовал, что она, Эсфирь, не сводит с него глаз, и старался больше других, чтобы показать, какой он ловкий и как умеет споро работать. Ей нравилось, как загорались его глаза, когда она вместе с подругами топтала в точилах зрелые ягоды. Красные, словно кровь, брызги пятнали их белые платья, приходилось приподнимать подол. У нее были стройные ноги, и ей нечего было стесняться. Вечером у родника она поливала водой из кувшина смуглую спину Саула. Они поклялись тогда, что не будут жить друг без друга, хотя он уже был связан с Ахиноамой, но верховодила во всем она, Эсфирь. Саул во всем с ней соглашался, и у них не было тайн друг от друга.

Никому он не открылся, что был помазан Самуилом на царство, только ей одной поведал о том, что произошло с ним, когда отец отправил его на розыск пропавших ослиц. Ее тогда сразу насторожил его рассказ. Саул стал успокаивать ее, сказал, что пророк плохо видит и спутал его, Саула, с тем, кто воистину достоин царствовать, что он, Саул, и понятия не имеет, что должен делать царь. Так он успокаивал ее, но она-то знала, что пророк не мог ошибиться. Да, в том, что пропали ослицы у Саулова отца Киса, может быть, и была случайность, но возможно, и это дело рук Господа. Саул ушел на поиски вместе с работником. Выбор ведь не пал на этого работника.. Они вдвоем подошли к дому пророка, они устали от поисков, и одна была надежда, что пророк укажет, где искать ослиц.

Самуил встретил их доброжелательно. Редко кого он допускал к себе в дом, но их пригласил сразу, стал расспрашивать, кто они такие, и что за беда их постигла. Саул отвечал, что пропали у отца ослицы, и что отец отправил на поиски, и вот теперь надо возвращаться, потому что отец беспокоится о нас, он так и сказал “о нас”, приравняв себя к работнику, и это, видимо, понравилось Самуилу, ему нужен был человек, не ставящий себя выше других. Саул стал подробно рассказывать, как искали они ослиц, как прошли землю Шалиш и не нашли пропажи, прошли землю Шаалим - и там нет ослиц. И тогда Самуил сказал: “Не стой у порога Саул, пройди и будь желанным гостем в моем доме, я не хочу так быстро отпускать тебя”. Саул опять про своих ослиц и про то, что не хочет, чтобы томилось сердце отца из-за него. Водимо, эти слава тоже понравились пророку, и он сказал: “Об ослицах, которые пропали у тебя, не заботься, они найдутся”. А потом кликнул своих работников и указал, где искать пропажу. И позвал Саула следовать за ним, по шаткой лестнице поднялись они на кровлю, сели там на циновках и беседовали почти до заката. Всю беседу пересказать ей Саул не смог. Можно было только понять, что пророк хотел узнать, насколько глубоко юный пастух знает Тору, чтит ли заповеди, данные Господом. Саул никогда не был многоречив, но с молодых лет разбирался в письменах, и, наверное, смог ответить пророку, пусть коряво, пусть не совсем точно, но суть он всегда схватывал, а потому ответы его тоже понравились пророку.

Когда в ту ночь родительница рассказывала обо всем этом ему, Маттафии, то заставляла и его повторять заповеди и заветы, данные Моисею на горе Синайской. Выучил ее этим заповедям отец, и во все дни и годы скитаний не изгладились они из ее памяти. Были эти заветы простыми и запомнил их Маттафия на всю жизнь. И если бы люди жили по этим заветам, не пришлось бы ему, Маттафии, страдать и скрываться. Для жизни людей по этим заветам они должны все признать единого Бога и не творить себе ложных кумиров и богомерзких идолов, они должны почитать отца и мать, не убивать, не прелюбодействовать, не красть и не давать ложных свидетельств, не желать дома ближнего ни жены его, ни скота его... Кажется, очень все просто, но трудно исполнить сии благие заветы, очень трудно соблюсти их в жизни, где если ты не пронзишь врага мечом, то он тебя поразит, где так часто твоя жена становится добычей ближнего, где у тебя не было отца и ты не знаешь зачем чтить того, кто обрек на мучения и тебя, и несчастную мать.

И она верит не только в единого Бога, она ищет заступничества у идолов, она готова поклониться любому божку, лишь бы он спас и оберег ее сына. У Маттафии в ту ночь было много вопросов, ему хотелось многое узнать и постоянно ему казалось, что мать рассказывает не все, что ей хочется все смягчить, сгладить, ей хотелось тогда, чтобы он, Маттафия, полюбил и простил отца. И она не уставала повторять о том, в каком восторге был великий пророк и от знаний Саула, и от его искренности. Как угощал Самуил своего юного гостя, как потом сам вышел проводить... И когда вышли они из городских ворот, сказал Самуил: “Прикажи слуге своему оставить нас наедине, пусть поедет впереди нас”. И когда работник исполнил повеление Саула, остановился великий пророк, достал из сумы, висящей на поясе, сосуд с елеем и попросил Саула нагнуться. И вылил елей на голову Саула. И объявил: “Вот Господь помазывает тебя в правители наследия своего, ибо будешь ты царствовать над народом Господним и спасешь Израиль от руки врагов его!”.

Саул, услышав это, оробел, стал всячески отговаривать пророка, говорил, что эта чаша не для него, что он сын колена Вениаминова, самого меньшего из колен Израилевых, и что род его невелик, и что нету у него достойных познаний, и что не обучен он ратному делу, и что куда ему становиться пастырем народу своему, когда он нескольких ослиц не может найти. И тогда сказал ему Самуил, чтобы не заботился об ослицах, что они уже найдены в пределах земли Вениаминовой близ гроба Рахили, прародительницы сынов Израиля, что ждут его там работники Самуила и при них эти ослицы, что надо поручить своему работнику отвести ослиц домой, а самому, чтобы обрести благодать Божью и познать заветы Господа, пойти на холм, у которого стоят отряды филистимлян, обойти их скрытно и войти в город, лежащий за тем холмом, и там встретить сонм пророков - Сынов пророческих - которые примут его, Саула, к себе и он будет пророчествовать с ними...

Потом мать объяснила, почему она долго не могла увидеться с Саулом, по ее словам, во всем были виноваты эти бесноватые Сыны пророческие. Она пустилась на поиски, долго бродила по пыльным дорогам, подвергая себя опасности, ведь ее могли схватить филистимляне, войска которых заполняли всю Изреельскую долину. И наконец, она добилась своего, она увидела своего возлюбленного в пределах земли Ефремовой, там, где кончается каменистая пустыня, и на склонах холмов буйно цветут олеандры. Он был странен и нелеп, здесь она не могла его оправдать или приукрасить его действия. Она так и сказала: “Воистину, он был нелеп!”. И потом, пытаясь передать его вид, сделала испуганные глаза и задергала головой. Ее можно было понять. Столько искать, так надеяться на встречу, и увидеть его среди бесноватых, босого, похудевшего, бьющего ладонями в огромный медный круг, возвышающегося надо всеми на голову и потому приметного. И все люди смеялись над ним, когда узнавали его, и говорили: “Что это сталось с сыном Кисовым? Неужели и Саул подался в пророки?”. И она тогда долго плакала, потому что смотрел он на нее и не видел, и глаза его будто остановились.

Потом, когда встретились в пшеничном поле, когда ушел он от Сынов пророческих, то все объяснил ей, и про помазание на царство, и про этих сынов пророческих, про то, как пытался он услышать глас Божий, но ничего не получалось, и что опять ходил к Самуилу, но тот и слушать ничего не хотел, и что собирает Самуил народ в Массифу, чтобы объявить его, Саула, царем.

И потом, в Массифе, в последний момент Саул испугался, они вместе тогда прятались в обозе, но деться было некуда, выбор был объявлен. И сразу нашлись и советники, и царедворцы, и все вокруг него стали виться, и уже не подступиться было к нему, и тогда узнала она, что женой ему избрана Ахиноама, что род ее знатен. И сама она уже давно прилепились к нему, эта Ахиноама. А Саул, он всегда был столь простодушен, столь застенчив, он не мог отказать женщине, любящей его. Всякий раз мать оправдывала Саула. И непонятно было ему, Маттафии, что она выдумала и что в действительности происходило с ней.

Мать была странной натурой, безропотная словно овечка, годы скитаний и унижений как будто и не оставили на ее душе жестких зарубок, всем и все она прощала, Саул отверг ее, она же старалась его оправдать...

Так она и погибла, может быть, с его именем на устах, призывая его на помощь, не ведая, что это он, Саул, послал беспощадное воинство на царя Агага, что это он уничтожил амаликитян. Как она погибла, Маттафия так и не узнал, да и почти не осталось свидетелей той резни, что учинили воины Саула по повелению Самуила, строго повелел тогда пророк - никого не оставлять в живых. Чудом спасся тогда он, Маттафия, и сумел спасти возлюбленную свою, ставшею женой его, 3улуну...

Если бы мать дожила до сегодняшних дней, если бы все узнала о деяниях Саула, нашла бы она слова для оправдания своего бывшего возлюбленного? Он, Маттафия, пытался такие слова найти, пытался все объяснить хотя бы самому себе. А тогда, в стане Агага, ничего кроме ненависти он не испытывал к человеку, зачавшему его жизнь, человеку, из-за которого его, Маттафию, называли иври и сверстники отвергали его. Тогда это очень угнетало, позже перестало смущать, потом стало привычным и даже порой вызывало гордость. Но тогда, в юности, когда кровь играла в молодом теле, он готов был убить отца, если бы смогли пресечься пути великого царя и простого отрока из стана Агага.

И сегодня ему, Маттафии, понятна ярость Авессалома, ведь Авессалому немногим больше лет, чем тогдашнему Маттафии. Нелепая гибель постигла Авессалома из-за слишком длинных волос. Красавец запутался в ветвях дуба. Опозорил отца и не смог победить. Никому не дано победить такого отца, как Давид, это уж Маттафия знал досконально. Давид в отличие от Саула был далеко не прост, чего-чего, а простоты у него было меньше всего. Наверное, таким и должен быть царь. Если бы знал Давид, что его старый друг задыхается от смрада в заброшенном высохшем колодце, захотел ли бы он придти на помощь? Пришел бы, конечно, если бы этого требовали его, Давида, интересы. А почему бы нет - почему не присоединить к великому и могущественному царству еще один город. Саул терпел независимые города-убежища, Давид никому не станет потакать...

Мать предупреждала - никогда не старайся приблизиться к властителям, не ищи их покровительства и дружбы, и всякие мысли о Сауле выкинь из головы. Она надоела этими наставлениями. Он, Маттафия, был тогда по-юношески непримирим. Бросил в лицо матери: “Я убью Саула! Я отомщу за твои мучения!”. И она испугалась, отпрянула от него и заплакала. Он не переносил женских слез. Но даже слезы матери не остановили бы его тогда. У него уже был свой меч, и он ждал, когда царь амаликитян Агаг возьмет его в свою военную дружину. А пока этого не произошло, он вместе с такими же бесшабашными отроками, каким был сам, разбойничал на караванных дорогах. Все видит Всевышний, и ни один грех не простится, все взвешено и исчислено в дланях творца, а потому - рано или поздно раб Божий - человек призывается к ответу. Вот и для него, Маттафии, наступило время расплаты - и ему придется отвечать за свои грехи и за грехи отца. Он готов ко всему. И молил он здесь, на дне затхлого колодца, чтобы не схватили Зулуну, оставили бы в покое сыновей, и не тронули бы Рахиль, беззащитную и кроткую газель...

|-1-| 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 |  | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 |

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

© Глушкин Олег Борисович, 2002 г.

редактор Вячеслав Румянцев 01.10.2002