А.К. Югов

--

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Югов А.К.

Пояснения к переводу

"Слова о полку Игореве"

| 01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09 | 10 |

...Сейчас мы приступаем к весьма увлекательной задаче - распутать огромный "темный" узел, относящийся к знаменитому князю-волшебнику Всеславу Полоцкому, воспетому в "Слове" в историко-мифологическом образе. Однако подробное обоснование своих прочтений и перевода этого "комплекса Всеслава" я давал в статье "Образ князя-волшебника...", напечатанной в XI томе "Трудов Отдела древнерусской литературы АН СССР" за 1955 год, и в статье "Траянова Земля или - Боянова?", сопровождавшей мой перевод, изданный в 1945 году. Оба эти исследования помещены и в нашем издании, так что читателей, которых особо привлечет данный спор, я прошу обратиться к этим материалам.

НА СЕДЬМОМ ВЕЦЕ ТРОЯНИ... Я читаю как на семъ (а либо - на самом) веце Бояни. В древней нашей письменности встречаем и седъмый и семый - одинаково: "День семый се бо есть". ("Воскресенская триодь цветная", XII век, 60); "Суббота семый день зовется" (Иоанн, экзарх, 322); "Сему же лету наставшу" (Георгий Амартол, список XV века); "...до дне семого" ("Повесть временных лет", 1141 г.).

Неверное прочтение очень легко могло произойти от крайней схожести и начертания и произношения между "гнездами" слова "семь", "семый" и "гнездами" "сей" и "самый". Эти спутанные, взаимозамещающие речения даже и в "Материалах для словаря древнерусского языка" приведены с отметкою, что одно встречается вместо другого.

Так, например, слово "семь", конечно, мы вправе прочитать, как число семь, однако "семь" означало и... сюда: сьмъ - сюда; семь и семь - туда и сюда. "Позрев же семь и семь, и види стяг Васильков стояще и добрь борющь" (Ипатьевская летопись, 1231 г.). Попутно заметим, что это "семь", означающее сюда, писалось и с "ятью" и через е; нередко вместо "семь" писалось семъ.

Но от слова семо "Материалы..." отсылают нас к слову "само", как временами равнозначному: "Само - вместо сямо = семо - сюда". "Призови само (вместо семо) дверника" ("Патерик Синайский", XI век). И на том же основании, как "само"и "семо" у переписчиков смешивались, замещали друг друга, то же самое могло произойти и со словами самый и семый. А местоимение "самый", в древнерусской письменности служившее "для придания высшей определительности" и "присоединявшееся к имени" ("Материалы..."), могло быть заменено словом "семый" и затем, естественно, понято как седьмой.

А между тем выражение: "На самом веке Бояна верже Всеслав жребий" - разве не соответствует оно исторической истине? Сей князь "метнул жребий" именно при жизни Бояна, на самом его "веце". Древнерусская письменность весьма часто употребляла местоимение самый "для точного обозначения места и времени". Примеров множество. Вот некоторые из них: "В самый Петров день" (Новгородская I летопись); "Приеха князь Федор во Псков в салю Рождество" (Псковская I летопись); "В самъ велик день святой Софеи волость повоеваша" (Новгородская I летопись); "И до самыя осени"(Псковская I летопись).

Нет ничего легче, как смешать при переписке и осознании древнерусского текста семый и самый, а затем сделать из этого "литературное" седьмой. "Историческая грамматика русского языка" говорит нам: "В литературном языке наличная форма седьмой с д перед м, по говорам же широко распространена форма без д - семой или, с другим ударением, семый. Такая форма порядкового числительного известна уже древнейшим памятникам. Сравни, например, в годину семую (Остромирово евангелие), самое число (XIII слов Григория Богослова, XI век), взяша сел 6, семое город (Лаврентьевская летопись)" (П. С. Кузнецов. Историческая грамматика русского языка, 1953 г.). "Форма с д, несомненно, книжного церковнославянского происхождения", - свидетельствует "Историческая грамматика русского языка" (профессор П. Я. Черных).

И надо полагать, что в тексте, представленном первыми издателями, церковнославянское "на седьмом" было написано кем-то из переписчиков-монахов, а у автора "Слова о полку Игореве", скорей всего, стояло русское "на семомъ", то есть на этом именно веке.

"На семом веце" - возможна ли такая форма в древнерусском языке? Полагаю ее даже неизбежной. Дело в том, что указательное местоимение съ мужского рода, иначе - сей, встречается нам в древнерусских памятниках с так называемым "нарощением", удвоением: "сьсь = сесь = сесий" - этот: "Ни в сесь век, ни в будущий" (Евангелие, 1307 г.); "Сесий ми детищь чист зело" ("Житие Нифонта", XIII век) (см. "Материалы...").

Эта "нарощенная" форма пока отмечена от местоимения "сей" в именительном и винительном падежах: "Местоимение сей видоизменяется следующим образом: им. пад. ед. числа муж. рода нарощено: сесь (в имен. и в винительном падеже); в юридических актах - сесъ список, за сесъ (съсъ) год..." (Буслаев).

Мне думается, что не только в именительном и винительном падежах, но и в другом каком-либо местоимение "сей" могло принять "нарощенную" форму. По аналогии с формами съсъ и даже сесий, предполагаю: "на семъмъ", или "на семом, веце Бояни...".

Во всяком случае, в былинно-песенном обычае "нарощение" столь постоянный ритмизирующий прием, что, повстречайся сказителю былин форма "на семъ", она приняла бы наверняка формы на семомъ" (веке), настолько это в духе народной, былинной поэтики.

Не берусь угадывать, какие возражения против этой моей попытки избавиться от "седьмого века Трояна" выставит беспристрастная научная критика, но, во всяком случае, седьмой век этот - не то от римского императора, не то от Рюрика, не то от Владимира Мономаха, или же от царя Гомеровой Трои - не только не проясняет данное "темное место", а еще больше затемняет его!

ТЪЙ КЛЮКАМИ ПОДПРЕСЯ О КОНИ, И СКОЧИ КЪ ГРАДУ КЫЕВУ... Это все о том же князе-колдуне Всеславе. Ныне окончательно возобладало указанное еще в прошлом веке истинное значение слова клюками, а именно, "клюки" означало хитростъ, коварство и даже волшебная хитрость (подробнее см. "Образ князя-волшебника...").

Но ошибочное понимание этого слова в прямом, вещественном смысле породило множество переводов прямо-таки комических, и вплоть до последнего времени. Всего не перечислишь, но вот несколько таких примеров.

"Упершись ходулями в коней";

"и не клюкой подпираясь, а сев на коня боевого";

"опираяся ходулями, из окна скакнул он к Киеву";

"перегнулся на седле, помчался".

Это - из переводов прошлого века. Указывая правильное понимание слова "клюками", исследователь "Слова" Головин тогда же раздраженно сказал о таких переводах: "К досаде всех переводчиков, Всеслав не употреблял... ни клюк, ни костылей, чтобы овладеть престолом Киевским, а овладел им своими хитростями" (Барсов. Лексикология "Слова", стр. 368).

Но и в наши дни, к сожалению, привычка хвататься за первое попавшееся значение древнерусского слова, и как раз в грубо-вещественном, бытовом смысле, породила немало переводов данного места о Всеславе, способных также вызвать комический эффект. Правда, только двое толкователей "Слова" не расстались с клюкой:

"И клюкою согнувшись, оперся о коня, и скакал к городу Киеву"; "Тот клюками оперся о коня и скакнул к городу Киеву" (И. А. Новиков и Л. А. Дмитриев).

Но и у переводчиков, понимавших, что "клюки" - это не кривая палка, не костыль и не кочерга, все же остаются: "скакнул" и обязательно - "кони", то есть, опять-таки, прямое, житейское понимание древнерусской исторической семантики.

Вот образцы:

Н. К. Гудзий: "Он, исхитрившись, сел на коня и подскочил к городу Киеву".

Д. С. Лихачев и Л. А. Дмитриев: "Тот хитростью оперся на коней и скакнул к городу Киеву".

Г. Шторм: "Ворожбою он добыл себе вещего коня и скочил ко граду Киеву". Об этом переводе надлежит еще сказать, что князь Всеслав - не гадалка, чтобы заниматься "ворожбой". Очевидно, переводчик спутал два слова: "волшба" и "ворожба".

С. Шервинский: "Он кознями на коне подперся и скакнул ко граду Киеву".

В. И. Стеллецкий: "Он лукавством подпершись, оседлал коня и скакнул ко граду Киеву".

А самое забавное - что никакого "коня" в этой строфе "Слова о полку Игореве" нет и не было, и никто не "скакал" и не "отскакивал".

"Коня" сочинили из глагола "оконити". Форма "окони" (князь Всеслав) - это так называемый аорист, третье лицо единственного числа. Предоставим слово "Исторической грамматике русского языка": "Аорист (от греческого аористос - неопределенный, неограниченный) выражал действие в прошлом, без более точного определения, мгновенное или длительное, но, во всяком случае, единое, не расчлененное на составные моменты... Различные события, имевшие место в истории, в летописи обычно выражаются аористом, например: "В се же лето рекоша дружина Игорева; и послуша их Игорь, иде в дерева в дань... пойде в град свой" (П. С. Кузнецов. Морфология. М., 1953, стр. 231).

Древнерусский и доселе сохранившийся в новгородской речи глагол оконить означал, - предоставим слово Толковому словарю Даля: "Оконить что, Нвг. докончить; устроить, уладить, установить, удоконить, узаконить, уконить. Оконил в своей избе мир, покой". Иными словами, окончить успешно, довести дело до успешного конца, чего и добился было Bсeслав, достигнув Киевского престола. Такое прочтение настоятельно предлагал я и в 1945 году. Но дальнейшее исследование значений этого глагола показало мне, что "оконить", кроме того, означало и - при метании жребия кинуть свой жребий удачнее, счастливее, чем соперники; кого-либо оконитъ. Но ведь про князя Всеслава как раз и сказано, что он "верже жребий", то есть кинул, метнул! Эта находка позволила мне в 1955 году в статье "Образ князя-волшебника..." указать и на это значение глагола "окони".

Однако, примем ли мы первое или второе значение для этого глагола, смысл-то в переводе остается единым: "Всеслав добыл-таки града Киева". И никакого "коня" здесь не надо. И тем более тут он неуместен, что и глаголы скочити и отскочити также не имели прямого житейского или "кавалерийского", сказать, значения в контексте политическом, когда речь идет в летописи о захвате престола. Позволю себе дать выдержку из комментария своего к переводу "Слова", изданному в 1945 году: "Отскочити в переносном значении - отступить, выйти: "Несть подобьно ни от клироса самим отшедшем, отпадшем же и отскочьшем еще в служении быти" (Ефремовская кормчая книга, XII век). А скочити означало и узурпировать престол: "Асаф (епископ) скочи на стол митрофолич" (Галицко-Волынская летопись). Ясно, что не на коне скочил епископ на митрополичий престол! Скочити, поясняют нам "Материалы для словаря древнерусского языка", "самовольно занять, захватить (о престоле)".

Прошло более двадцати лет, и, к моему удовлетворению, в последних сборниках по "Слову" его толкователи вынуждены были признать, что, действительно, Всеслав не в "кавалерийском" смысле "скакнул" к престолу Киевскому, и в доказательство приводят даже тот самый пример из Галицко-Волынской летописи насчет епископа Асафа, на который укназывал я, призывая к "политическому" осмыслению этой "скачки".

Никто не скакал, а "коня" все-таки упрямо хотят сохранить! Особенно упорствует в этом Д. С. Лихачев, подобно тому как целых двадцать три года препятствовал он колдуну-князю полететь на облаке, а ныне в своем собственном прозаическом перегоде, не объяснив отказа от своего прежнего толкования, пишет: "повиснув на синем облаке" (Сборник 1967 г., изд. "Советский писатель"). До сих пор пытается Д. С. Лихачев как-то совместить "клюки" с "конями" и ради этого решается представить читателям такой перевод: "Тот хитростью оперся о коней к скакнул к городу Киеву". Стоит привести здесь доводы Д. С. Лихачева за такое прочтение: "В 1068 г. половцы разбили войско трех братьев, сыновей Ярослава Мудрого, Изяслава, Всеволода и Святослава. Киевляне потребовали от Изяслава выдать им коней и оружие, чтобы взять дело обороны Киева в свои руки. Изяслав, боясь киевлян, отказался это сделать, тогда киевляне пошли к "порубу" (к тюрьме), где сидел князь Всеслав Полоцкий, захваченный Ярославичами перед тем в 1067 г., и поставили его киевским князем. Очевидно, что Всеслав удовлетворил требование киевлян - выдал им коней и оружие. Он пришел следовательно, к власти хитростью, опершись на коней" ("Слово о полку Игореве", 1953, изд. "Советский писатель", стр. 269).

Позволим только одно замечание к этому толкованию от истории: разве какие-нибудь войны XI - XII веков обходились без коней? Это само собою подразумевалось, как воинское оснащение, наряду с мечами, кольчугами, щитами, луками и стрелами. Зачем же стал бы автор "Слова" через сто лет после Всеслава именно коней и выделять? А между тем слово "клюки" древнерусский язык и его письменные памятники знали и как колдовское, волшебное (см. "Образ князя-волшебника..."). Так, еще Барсов указывал в своей "Лексикологии" на то, что очень, очень похожий на волшебника-Всеслава египетский похититель престола царь Нектонав "волшебною хитростью украшен был зело, не браньми, не ратьми, ни воинствы, ни оружии противляяся, но помощницу себе имея волшебную хитрость и ею всем градом противляяся" (Александрия, XVII век). В таком случае, заключает исследователь, под "клюками" разумеется волшебная хитрость, которая послужила для него опорою при отправлении в Киев и благодаря которой он не только остался цел, но и из тюрьмы сел на трон своего врага" ("Лексикология "Слова", стр. 367).

Конечно, только так! Ведь и Всеслав Полоцкий был колдун и оборотень. Он же и на облаке за одну ночь перенесся от Киева к Новгороду; он даже, как говорит летопись, и рожден был "от волхвования".

Ныне расстаются мало-помалу с "подскочил" - "отскочил", пора бы расстаться и с "конем"!

Против глагола "оконити" выдвигают одно лишь возражение, что это, дескать, "гапакс", то есть такое слово, которое нигде в других памятниках не встречается. Но это - не возражение! В. М. Истрин показал, что в "Хронике" Георгия Амартола" (в древнерусском переводе) 910 гапаксов, иначе говоря, уникальных слов, а из них 800 не учтены ни в "Материалах для словаря древнерусского языка", ни в словаре Ф. Миклошича. Исследователи древнерусской литературы обнаружили таковые слова и в других произведениях, и это не служит поводом для сомнений. Почему же сомневаться в слове "окони", когда оно столь проясняет контекст?!

И в древности его нет оснований сомневаться, коль скоро оно является достоянием новгородского наречия, устойчивым, зане более ста лет тому назад записано Далем.

ОБЕСИСЯ СИНЕ МЬГЛЕ... После редакционного вступления и отсылки к статье "Образ князя-волшебника" я могу ограничиться лишь немногим и вполне быть спокойным за Всеслава, летящего на облаке. Ибо уже и в комментариях к сборнику 1967 года (изд. "Советский писатель") напечатано следующее:

"Предлагались различные переводы: "покрыт синей мглой", "сокрылся в синей мгле", "окутался синим туманом", "объятый синей мглой" и т. д. А. К. Югов высказал предположение (подчеркнуто мною. - А. Ю.), что фразу: (Всеслав) "обесися сине мьгле" можно перевести только так: "обнял синее облако" или "повиснул на синем облаке". А. К. Югов сопоставляет этот образ "Слова" с эпизодом из "Жития Исайи Ростовского", который также был перенесен на облаке в Киев и оттуда обратно в Ростов (А. К. Югов. Образ князя-волшебника и некоторые спорные места в "Слове о полку Игореве". "Труды Отдела древнерусской литературы", т. XI. М. - Л., 1955, стр. 19 - 20)".

Я подчеркнул в этой цитате "предположение" и "только так", ибо они по смыслу несовместимы. Если бы у меня данное мною прочтение было лишь "предположением", то я, надо полагать, не написал бы столь категорически: "только так", а сказал бы "возможно, так" или что-нибудь в таком предположительном смысле.

Но продолжим цитату:

"А. В. Соловьев на основании сопоставления оборотов с этим словом в русских переводах и их греческих переводах прототипов также приходит к выводу (подчеркнуто мною. - А. Ю.), что "обесися сине мьгле" следует перевести "повис на синем облаке", причем сине мьгле - это древний дательный падеж косвенного дополнения (А. В. Соловьев. "Труды Отдела древнерусской литературы", т. XX. М. - Л., 1964,стр.374)".

Итак, у А. К. Югова будто бы лишь "предположение", хотя не только в 1955, а и в 1945 году в предисловии к своему переводу он решительно и настойчиво утверждает: "Вот единственно правильный перевод: обнял синее облако (или - повис на...). Ибо "обеситься - повиснуть, обнять", "мгла - облако" (стр. 12).

Но вот некто А. В. Соловьев из Женевы, как счел нужным осведомить читателей переводчик В. И. Стеллецкий. через 19 лет беззаботно списывает прочтение, данное А. Юговым: Всеслав, летящий на облаке; полностью повторяет доводы; делает попытку присвоить приоритет в этом прочтении, чрезвычайно важном для постижения историко-мифологической стороны "Слова", - и что же? - этот для каждого очевидный плагиат "Труды Отдела древнерусской литературы" печатают под видом самостоятельного исследования!

Здесь прервем последовательность комментария и поговорим... о пределах заимствования. Надобность в этом назрела! В самом деле, почему, согласно принятому обычаю, если чье-либо исследование, статья или описание даже мелкого изобретения относятся, скажем, к медицине или к технике, то редакция соответствующего журнала обязательно считает необходимым сделать примечание: "Поступила в редакцию такого-то числа, месяца, года", - и в то же время этого "щита" лишены работы в области филологии? Но ведь и в этой области что-либо новое, а в особенности переломное новое, дается иной раз через многолетний умственный труд, сопряженный с вдохновением и поэтическим даром, если речь идет, скажем, о переводе памятника поэзии. Справедливо ли это, что здесь мы спокойно и даже поощрительно смотрим, как хваткая рука нередко у всех на глазах лезет в чужой мозг?

Обратимся прямо к "Слову о полку Игореве".

В статье "Приоритет на блюде" я указывал на образчик подобной несправедливости ("Журналист" № 21, 1969 г.).

Более ста лет назад Федор Иванович Буслаев убежденно отстаивал прочтение "в друзе теле", как в другом, а именно, дескать, в волчьем теле, так как Всеслав был колдун и оборотенъ. Подкрепим приоритет Буслаева выдержкой из перечня, приведенного Барсовым в книге "Слово о полку Игореве" как художественный памятник Киевской дружинной Руси":

"Буслаев "в друзе" видит краткую форму числительного "другой" и усматривает здесь указание, что "вещая душа" - Всеслава переходила в чужое тело, в лютого волка, зверя и т. п." (стр. 259). Как же можно в издании 1967 года приписывать приоритет этого прочтения Р. О. Якобсону, как это делают Д. С. Лихачев и Л. Д. Дмитриев, ученые комментаторы "Слова о полку Игореве", в сборнике, изданном издательством "Советский писатель" в 1967 году!

И еще: полвека, если не более, тому назад каждый гимназист старших классов, прослушав на уроках словесности "Слово о полку Игореве", превосходно знал, что образ Всеслава Полоцкого отразился и в былине о Волхе Всеславиче. Зачем же из этого делать открытие Р. О. Якобсона? Цитирую из комментария к упомянутому сборнику:

"Р. О. Якобсон в специальных исследованиях (совместно с М. Шефтелем и Р. Ружичем), сравнив сведения о Всеславе - в летописи и былине, героя которой исследователь сопоставляет со Всеславом Полоцким, высказал предположение о существовании устного эпоса об этом полулегендарном князе" (стр.515).

Повторять зады - не значит делать исследования.

Еще несколько примеров.

О бегстве Игоря сказано: "полозию ползоша только, дятлове тектом путь к реке кажут". Среди множества догадок о том, как понимать слово "полозию", выделяется конъектура филолога Вс. Миллера, честь которой он, возможно, разделяет с Владимиром Далем, но никак не с зоологом наших днеи Шарлеманем. Справка из книги Барсова: "Миллер Вс. первый вм. "полозию" предложил читать "полозие" в именительном множ. собирательное от "полоз. Слово "полоз" от глагола ползти могло быть южнорусским названием какого-нибудь ползучего гада" (т. II, стр. 287).

Вл. Даль хотя и не предложил читать "полозие", но зато у него мы находим: "Полоз, огромнейший из змей... Полозию ползоша, Сл. о пл. Иг., змеею".

Казалось бы, вопрос о первенстве в данном случае ясен: конъектура принадлежит Далю совместно с Всеволодом Миллером. На каком же основании ученые комментаторы издания 1967 года (О. В. Творогов и Л. А. Дмитриев), не упомянув ни Даля, ни Всеволода Миллера, дарят приоритет Шарлеманю? Цитирую: "Н. В. Шарлемань, предложивший конъектуру полозие, видит здесь упоминание полоза - крупной змеи" (стр. 527). Далее дается выдержка из работы этого исследователя, напечатанной в... 1948 году. Соотношение во времени - вроде того, как между Буслаевым и Якобсоном. От ученого комментария читатели "Слова", во всяком случае, вправе ожидать истины!

Любопытно, что толкование Вс. Миллера, данное в прошлом веке, породило под пером названных комментаторов еще одного мнимого соавтора - Стеллецкого: "В. И. Стеллецкий, принимая конъектуру полозие, тем не менее считает, что речь идет о поползнях, птицах, которые действительно ползают по деревьям... В лесах они производят сильный стук своим клювом..." (стр. 527).

А на следующей странице, решительно без всякого основания, уже и - "гипотезы Н. В. Шарлеманя и В. И. Стеллецкого": что они, дескать, "не могут быть подтверждены филологически, так как слово полозие в других древнерусских памятниках не встречается".

Но и здесь не надо бы отнимать приоритет у Всеволода Миллера. И птицы, которые "действительно ползают по деревьям", то есть поползни, принадлежат ему же. Дело в том, что этот ученый, дав прочтение "полозие" и предположив, что, возможно, это есть собирательное от слова "полоз" - "ползучий гад", все же склонялся более к другому своему толкованию: "Всего вероятнее, что "полозие", за которыми следуют непосредственно близкие к ним дятлове (тектом путь к реке кажут), - название какого-нибудь южнорусского вида из семьи ползунов или лазунов" (Барсов. Цит. соч., т. II, стр.287).

Незачем также восторженно приписывать Р. Якобсону замену в "Слове" древнерусского наречия "утръ" (= утром) аористом от глагола "уторгнути". Еще в 1844 году это проделал Дм. Дубенский. Он вместо "утръ же", то есть утром же, предлагал читать: утръже: "Из Белгорода утръже", то есть уторгся - убежал" (Дм. Дубенский. Сл. о пл. Иг. М., 1844, стр. 192). Что же, однако, побудило этого филолога уничтожить "утро"? Дубенский сам признается, что его поставил в тупик уж слишком быстрый переезд Всеслава от Киева к Новгороду: "Можно ли верить, что Всеслав, ночью выехавши из Белогорода, поспел в Новгород поутру?" (там же). Но теперь, когда предложенное мною прочтение о Всеславе, летящем на облаке, объяснило эту сказочную быстроту и после долгого сопротивления принято почти всеми, - надо ли теперь уничтожать "утром же" и заменять его надуманным "уторже", да еще с якобсоновским переводом: "урвал счастья с три клока", или - "трижды ему удалось урвать по куску удачи"? Такая "конъектура" не только разрушает уже вполне разъясненное мифологическое место о Всеславе, но и настолько противоречит всей поэтической ткани "Слова", что выглядит, как рогожная заплата на бархате. Однако со стороны Д. С. Лихачева эта "новинка" нашла огорчившую многих поддержку, вплоть до отказа в печати от своего прежнего понимания, общего с большинством ученых. Дабы избегнуть по этому поводу рассуждении, воспользуемся также огорченным свидетельством В. И. Стеллецкого: "В 1948 году американский ученый Р. Якобсон, позже поддержанный А. В. Соловьевым (Женева) и Д. С. Лихачевым, предложил принять за основу ошибочное написание писца екатерининской копии и разделить его иначе на слова, тогда получается "утръже вазни с три кусы" ("Сл. о пл. Иг.",М., изд. "Просвещение", 1965,стр.189).

Заканчивая разговор о пределах заимствования, приходится с горечью признаться, что и мои многолетние труды по "Слову" (прочтения и перевод) подвергались "некорректному", мягко выражаясь, обращению. Причем - в две фазы: Сперва - отвержение и нападки, а затем, через несколько лет, - молчаливое "усвоение".

К сказанному ранее добавлю лишь следующее. В 1946 году Н. К. Гудзий выражение "колдовская душа" из моего перевода назвал в печати "маловразумительным". Но вот прошло несколько лет, и мы читаем, хотя бы у того же Стеллецкого: "душа колдуна" ("Слово о полку Игореве", изд. 1965г., стр. 93), а в переводе: "ни колдуну гораздому", хотя в словаре названного переводчика к слову "хитр" даже и не указано значение "колдун", а только: "ловкий, хитрый, искусный" (стр. 241). В предшествующем переводе Стеллецкого: "вещая душа", а не колдовская. В сборнике "Слово о полку Игореве" 1952 г. комментатор Дмитриев также не обинуясь пишет: "Аще и веща душа... Здесь "вещая" уже в значении "колдовская", а не мудрая..." (стр. 283). Выходит, перевод мой "колдовская душа" оказался достаточно "вразумительным"!

Когда я в "Плаче Ярославны" перевел слова "на забрале аркучи", прибегнув к пояснительному приему, это вызвало также недоумение и попреки: откуда, мол, вы взяли "на кремлевской стрельнице"?! Между тем перевод этот был тщательно мною обоснован, и прямо надо сказать, что, стремясь в пояснительно-поэтическом переводе этой строфы не причинить ущерба подлиннику, достигнуть не только смысловой, но и ритмико-звуковой полноценности, я еще и еще раз убедился, сколь нелегок путь переводчика.

Приведу несколько строк из тогдашнего моего "Обоснования перевода":

"Заборола - не ограда, а стрельницы; "стрельницы древяные на них крепки защищаючи". "Стрельница - башня в укреплении"... В Путивле, как известно, был и кремль - детинец, и острог - внешнее укрепление, которое сжег хан Гза".

Ярославна творила свои жалостные заклинания на стрельнице Путивльского кремля.

В итоге длительных дум и поисков и возник мой перевод этой строфы:

На зорях

Ярославна кличет,

в Путивле,

на кремлевской стрельнице,

рыдая.

Проходит несколько лет, и отвергаемое и осуждаемое "на кремлевской стрельнице" молчаливо усвояется. И если вышеназванный переводчик в 1952 - 1953 годах и в большой и в малой "Библиотеке поэта" еще дает перевод: "В Путивле городе на забороле", то в 1965 году у него появляются уже и стрельницы кремля: "в Путивле у бойниц кремля, причитая" (изд. "Просвещение").

У американского переводчика Р. Якобсона: "на стене кремлевской", хотя и ему известно, что никакого "кремля" в древнерусском тексте нет, что это - пояснительно-поэтический чужой перевод.

Сетования эти вовсе не порождаются "страхом за приоритет", хотя и в этом не было бы ничего предосудительного. Кто из поэтов равнодушно переносил "пересадку" своей строки или строфы в чужое стихотворение?! Да и к чему эта обезличка и уравниловка современных переводов?!

Само собою понятно, что все позднейшие переводчики в какой-то мере наследуют верные прочтения и первых издателей, и ученых комментаторов прошлого века. Кропотливо оговаривать всякий раз, что вот, дескать, Мусин-Пушкин, или Тихонравов, или Буслаев правильно читали это место, для переводчика, пожалуй, труд излишний да и невыполнимый. Это под силу и в какой-то мере обязательно лишь для специального исторического обозрения всех прочтений, всех конъектур к "Слову". Конечно, при этом не следует буслаевское неосновательно приписывать Якобсону, юговское - "Соловьеву из Женевы".

Но для переводчиков наших дней должно стать этической нормой поведения: если я беру какое-либо коренное, означающее новый сдвиг в понимании "Слова" прочтение (конъектуру), - указывать: принимаю, мол, толкование такого-то. И уж совсем недопустимо делать "пересадки" поэтических приемов перевода.

Несколько примеров.

В сборнике 1938 года у переводчика С. Шервинского:

"И дорогие оксамиты", но в 1967 году уже: "Рытый бархат тащили бесценный". Это уже "трансплантация": эпитет "рытый" (о бархате) взят из чужого перевода, напечатанного в 1952 году: "а с ними - и золото, и шелка, и рытые бархаты". Каждому понятно, что увидеть этот и поэтический, и научно тобою обоснованный эпитет в сочетании с вульгарным "тащили" - не очень-то приятно. И в подлиннике: помчали, а вовсе не "тащили"!

Есть в древнерусском переводе в "Плаче Ярославны" выражение: "тугою им тули затче". Это Ярославна укоряет Солнце, что оно в безводной степи мучает жаждою воинов Игоря и "тугою", то есть тоскою, даже тетивы их луков иссушило и колчаны "затче" - от глагола затъкнути (прошедшее время), буквально: заткнуло. Различны были на протяжении полутора столетий переводы этого "затче": заложило, запекло, заткало, заточило, свело, сомкнуло, замыкаешь. В буквальном смысле это - верные переводы. И каждый волен им следовать и ныне. Но мне хотелось звукописью передать, кроме того, и мучительную тоску иссохших от лютой жажды уст. И я рассуждал так: "туга" - это мучительная тоска, как бы предсмертная. Если бы удалось найти для перевода какое-то слово, которое передавало бы и это состояние душевное и б то же время звуком "у" было бы подобно слову "туга"! И я очень радовался, когда нашел, наконец, искомое:

Мукою

колчаны

замкнуло.

Это созвучие (аллитерация), признаюсь, казалось мне поэтической находкой перевода. И меня нисколько не радует, что в "переводе" Л. И. Тимофеева, через двадцать с лишним лет, я читаю это же самое: "Замыкаешь колчаны мукою". Ведь, естественно, что любому поэту неприятен вопрос: кто - у кого?

В попрание самоочевидной истины, всячески расхваленный комментаторами сборника 1967 года перевод С. В. Ботвинника, сплошь несамостоятельный, изобилующий вялыми прозаизмами, также ни даже одной строкой не оговаривает сделанные переводчиком заимствования у своих современников. Так, например, насколько мне известно, в моем переводе "Слова", что вышел в 1945 году, впервые слово "истягну" было, вопреки традициям, переведено, как переборола, переспорила (о князе Игоре):

В котором отвага

переборола разум...

Это весьма существенное прочтение, поединок отваги и ума в душе Игоря, где разум оказался побежден безрассудной храбростью, полностью освоено и С. В. Ботвинником:

Ум свой храбрости подчинил он...

И данный пример заимствования и последующие, я полагаю, относятся именно к числу тех, когда надлежит делать скромное, отнюдь не обременительное примечание, что следую, мол, прочтению и переводу такого-то.

Читателям "Слова" известно, какие усилия на протяжении многих годов пришлось приложить пишущему эти строки, чтобы обосновать и отстоять свой перевод фразы "уже вержеся дивь на Землю", как: "Уже ринулись (вторглись) дикие на землю Русскую". На странице шестой предисловия к изданию 1945 года я особо разъяснял, что хотя в подлиннике стоит просто "на Землю", но автор "Слова" разумеет здесь отнюдь не почву, на которую свалился, дескать, некий "злокобный" филин, а, несомненно, Русскую землю: "дивъ" ввергнулась на Землю, конечно, Русскую землю, а отнюдь не на землю в смысле почвы!"

"Переводчику" Ботвиннику не понадобилось для этого прочтения никаких разысканий, ни капли рабочего пота, ни, тем более, ни капли поэтической крови: "Див на землю Русскую низвергся", - читаем на странице 298 сборника 1967 года, изданного ленинградским отделением "Советского писателя".

Но и прочтение: "с три кусы" (о Всеславе), довольно-таки сомнительное, как мы уже сказали, тоже не миновало рук этого переводчика. И если эту противоестественную конъектуру Д. С. Лихачев переводит: "урвал удачу в три попытки", то С. В. Ботвинник "переводит" точь-в-точь так же: "Сумел он урвать удачу. И с третьей попытки смелой...". Вот, воистину, не переводчик, а "пчелка"! Подобных примеров, к сожалению, немало.

В древнерусском тексте "Слова" - "Другого дни велми рано кровавые зори свет поведают..." После долгих поисков, чем бы заменить равноценным и песенно-народным это архаичное "велми рано", я вознагражден был, наконец, чувством отрадной находки: "раным-рано".

Другого дня

раным-рано

зори кровавые

свет предвещают...

Но через двадцать лет и у Тимофеева: "На другой день раным-рано..." (изд. 1965 г., стр. 102). Мало этого, и "Ярославна плачет у него раным-рано...", да еще и трижды повторенное! Как же тут не огорчаться? Такими пересадками поэтического приема все больше и больше стирается индивидуальность поэтического голоса и почерка. И зачем же это?!

Но едва ли не все "пределы заимствования" переступил "переводчик" "Слова" Александр Степанэ. "Перевод" его то и дело "скрашивается" пересадками чужих поэтических приемов. Каким путем это достигается, сейчас будет ясно.

В поисках наибольшей выразительности и по требованию вскрытой мною ритмической поступи "Слова", я ввел в перевод древнерусское наречие-союз: а и. Он встречается в древнерусских памятниках времен "Слова о полку Игореве". Что оно означает, это "а и"? Когда что! Это: а уж, но, ан, однако же, и однако, и так, и тотчас, а еще, и даже - словом, целый ряд очень тонких смысловых оттенков. Это совсем другое "а и", чем песенное, которое иной раз означает просто зачинательную или вставочную, для размера, частицу. В древнерусских текстах - в летописях и в других памятниках - оно плотно и выразительно участвует в грамматической конструкции, несет нередко большую смысловую нагрузку, обычно - противительную. Оно тем более ценной показалось мне находкой, что встретилось, как нарочно, в рассказе летописи о бегстве Игоря из половецкого плена:

"Половцы напились бяхуть кумыза, а и бы при вечере, пришед конюший поведа князю... яко ждет его Лавор..." В переводе: "Половцы напились кумыса, а уж было к вечеру, когда пришел конюший и поведал князю, что ждет его Овлур..."

Еще из той же летописи, под 1190 годом: "Половцы яша язык в воропцех, а и слышаша, оже Святослав стоит у Кюльдеюрова", то есть: "Половцы в набеге поймали "языка", и уже слышали, что Святослав стоит у Кюльдеюрова".

Из "Златоструя": "Тать часто нападает, а и многажды не улучит" - "Вор часто нападает, но зачастую и ничего не получает!"

Это древнерусское "а и" особенно оказалось кстати в трех местах перевода: 1) когда Святослав укоряет Игоря и Всеволода за их "сепаратный" и опрометчивый поход: "А и не в честь вы сперва одолели"; 2) фразу древнерусского текста: "Се - мое, а то - мое же", выражающую распрю князей, я усилил и ввел в поток ритма опять же этим союзом-наречием: "То - мое, а и то - мое же!"; и наконец, 3) мне показалось необходимым в переводе о Всеславе опять-таки применить "а и": "А и прянул от них лютым зверем".

Но разве не горестно слышать от читателей "Слова", что и у меня в переводе то же самое, что и у Степанэ! — То есть, почему? - Но и у него: "Это - мое, а и то мое!", и у вас так же.

К месту и не к месту этот якобы "переводчик" уснастил весь "перевод" свой этим "а и": "А и можешь ты по сухой степи"; а и всяким ряжением половецким"; "а и в другом бывал теле"; "а и тебе, каган тмутараканский", не говоря уже о вышеприведенном примере.

Строфу древнерусского текста: "Игорь к Дону вой ведет" — я счел необходимым начать противительным союзом а: "А Игорь к Дону войско ведет". И опять мне приходится слышать: "А знаете, ведь и у Степанэ так же!" Так вот, к несчастью, оборачивается забвение о "пределах заимствования"!

Конечно, как следовало и ожидать, и колдун-князь - "волхв гораздый" - у Степана летит на облаке: "объяв себя облаком синим" (сборник 1967 г., стр. 350 и 351). И все это - без единого слова ссылки на источник.

Но оставим этот печальный предмет, о котором, однако, следовало заговорить ради истины и оздоровления литературных нравов, и перейдем к заключительной части нашего комментария: о "Плаче Ярославны" и о бегстве Игоря из половецкого плена.

НА ДУНАЙ ЯРОСЛАВНЫ ГЛАС (СЯ) СЛЫШИТ... Ся отсутствует в древнерусском тексте "Слова". Некоторые текстологи считают его здесь необходимым, несмотря на то что в древнерусском языке сплошь и рядом возвратная форма глаголов возможна и без этой возвратной приглагольной частицы.

Если читать без "ся", то это могло бы в то же время означать, что некто на Дунае (отец Ярославны, могущественный тесть Игоря) слышит ее жалостный зов. А возможно, в подлиннике стояло и - "слышат". Конечно, не один нарочный, гонец из Путивля в Галич, загнал коня, когда стряслась беда над мужем Ярославны, зятем Ярослава Осмомысла, господствующего на Дунае.

Мысль Ярославны, ее мольба летит сперва к Дунаю, к ее родителю, могучему князю Карпатской Руси. И лишь после этого - на берега мрачной Каялы-реки. Символ! Омочив "бебрян рукав" в живой воде отцовского сочувствия и помощи, Ярославна затем только полетит на Каялу - отереть кровавые раны супруга.

Исходя из этого толкования, я "в Каяле" понимаю, как возле Каялы, у Каялы, где произошла роковая битва. Тем более что в древнерусской письменности предлоги "у" и "въ" иногда замещали друг друга: "Лежащю ему у возе"; "у Вьльне у реце".

Однако я отнюдь не считаю обычное понимание: "в Каяле" - неприемлемым.

Сопоставляя данное место с текстом мусин-пушкинского издания, читатель увидит, что я даю иное членение, а именно: из предшествующей там строфы "копия поют на Дунай" - я "на Дунай" отношу к Ярославне, к ее голосу. Так, мне кажется, и вернее и поэтичнее. В чем я, несомненно, прав, так это в том, что никакие копья не поют. Это - ошибка. Копьем в Древней Руси называлась мелкая боевая, воинская единица, всего несколько воинов, что-нибудь вроде "отделения", если не взвода.

Напомню соответствующий древнерусский текст по изданию 1800 года:

...СЕГО БО НЫНЕ СТАША СТЯЗИ РЮРИКОВЫ, А ДРУЗИИ ДАВИДОВЫ; НЪ РОЗИ НОСЯ ИМ ХОБОТЫ ПАШУТ, КОПИЯ ПОЮТ НА ДУНАЙ... В мусин-пушкинском переводе: "Теперь знамена его (Владимира) достались одни Рюрику, а другие Давыду; их носят на рогах, вспахивая землю; копья же на Дунае славятся".

Несуразность этого перевода была впервые устранена догадкою Дубенского (1844 г.), который предложил исправление: но розно, то есть врозь, вместо "рогов".

В итоге этой конъектуры возникло ныне всеми принятое понимание этого "темного места": знамена, принадлежавшие когда-то "старому Владимиру", теперь достались одни - Рюрику, а другие - Давыду; и хвосты (челки) - "хоботы" на этих знаменах веют ("пашут") не дружно, а враждебно.

Скажем попутно, что в споре: какого "старого Владимира" надо разуметь здесь - того ли, кто крестил Русь, или же Владимира Мономаха? - я решаю этот вопрос в пользу Мономаха, ибо именно его "знамена", его власть поделили Рюрик и Давыд, а отнюдь не Владимира I: он слишком отдален по времени от Рюрика и Давыда.

А теперь приведем прямое свидетельство летописи, что под "копьем" следует понимать небольшой отряд. В летописи по Ипатьевскому списку под 1172 годом есть подробный рассказ о битве русских с половцами. Точно указано, что "бысть же у поганых 900 копий, а в Руси 90 копий". Далее говорится, что множество половцев "избиша". И тем не менее взяли в плен полторы тысячи: "яша их руками полторы тысяце". И это всё — из числа тех же девятисот копий! Эта справка, удивительно точная, цифровая, решает спор: никакие вещественные копья, ни короткие, ни длинные, не поют в "Слове о полку Игореве", а поют отряды, поют врозь, враждебно!

В ином свете предстают при таком раскрытии слова "копье" и слова князя Ярослава Галицкого, сказанные им киевскому послу у гроба только что скончавшегося отца: "полк его и дружина его у меня суть, разве (т. е. кроме) одино копие, поставлено у гроба его, а и то в руку моею есть" (Ипатьевская летопись, 1152 г.). Иначе говоря: войско и дружина отца моего мне принадлежат теперь, кроме того отряда (как бы почетный караул), что поставлен у гроба отца, да и тот - в моей власти!

Перейдем к заключительной главе нашего комментария - к бегству Игоря.

КОМОНЬ ВЪ ПОЛУНОЧИ ОВЛУР СВИСНУ ЗА РЕКОЮ; ВЕЛИТ КНЯЗЮ РАЗУМЕТИ: КНЯЗЮ ИГОРЮ НЕ БЫТЬ! КЛИКНУ, СТУКНУ ЗЕМЛЯ. ВЪШУМЕ ТРАВА... ВЕЖИСЯ ПОЛОВЕЦКИИ (ПОЛОВЕЦКИЯ) ПОДВИЗАШАСЯ, - А ИГОРЬ КНЯЗЬ ПОСКОЧИ... Я подчеркиваю здесь аористы всех трех глаголов: свисну, кликну и стукну -и все их отношу к Овлуру. Это он условным свистом, и возгласом, и стуком, ударами по земле подает знак Игорю, находящемуся в своей кибитке, веже, что пора бежать: "не быть".

Подлежащее здесь - Овлур, "земля" же - дополнение, а вовсе не подлежащее, как все еще, к сожалению, полагают паши переводчики и комментаторы. Таков древнерусский синтаксис! Вот - примеры: "верху земля" (вместо - на поверхности земли); "от земля (вместо - от земли) бо взятсся церкви"; "узрят вси конци земля" (вместо - концы земли); "и поклонившуся до земля"; "стоит шапка искривя"; "а взял собе Степан полянка" (вместо полянку), и т. д., и т. д. Короче говоря, огромное количество древнерусских памятников, а также былинное употребление являют нам примеры, когда другие падежи выступают в форме будто бы именительного падежа.

Самоочевидно, что летописная фраза "земля стукну" - не есть довод против моего прочтения, так как там подлежащее - "земля", а здесь, в "Слове о полку Игореве", оно - дополнение, а подлежащее, повторяю, Овлур!

Подчеркнуто мною и слово подвизашася. И здесь - подобная же ошибка грамматического непрочтения у переводчиков и комментаторов. А именно: в предложении "Вежи ся половецкия подвизашася" подлежащее - это Игорь и Овлур, беглецы, а вовсе не "вежи". Глаголы же подвизатися, подвижитися (чего-либо) означало, по древнерусскому синтаксису, убегать, отдаляться, уходить от чего-либо. Как свидетельствует нам грамматика древнерусского языка, при глаголах, означающих движение, предлог "от" отбрасывался: "Бежать от кого" от чего и бежать кого, чего" (Ф. Буслаев. Опыт исторической грамматики русского языка, стр. 337). Примеров, это подтверждающих, - бесчисленное количество и в древнерусских и церковнославянских памятниках, и нет необходимости утруждать ими читателя. Речение "зла подвизайся" всегда переводится, как: "от зла удаляйся, от зла беги". Да еще и у Пушкина осталось это отбрасывание предлога "от" при глаголах, означающих движение: "Зачем бежала своенравно она семейственных оков".

Единственное возражение, сделанное мне в свое время Н. К. Гудзием, что, дескать, если подлежащее Игорь и Овлур, то глагол-сказуемое подвизашася (или - подвизошася) должен, дескать, стоять в форме двойственного числа (подвизостася), - возражение это падает, поскольку памятники древней поры весьма часто применяли при наличии в подлежащем двоих множественное число глагола-сказуемого. И - обратно. Академик А. И. Соболевский в своих "Лекциях по истории русского языка", посвятив этому "смешению чисел" особую главу, дает, в числе многих, и такие примеры: "та два была... ехали" (1229 г.); в Лаврентьевской летописи: "разоиоошася обе..." (вместо разоидостася). И наоборот: подлежащее во множественном числе, а глагол-сказуемое - в двойственном: "по нем идоста народи мнози". С XIII века такое "смешение чисел" становится за обычай: "Так, уже с XIII века мы встречаем при подлежащем в двойственном числе - сказуемое во множественном числе..." (Соболевский. Лекции по истории русского языка. Изд. 3-е, стр. 234 - 235).

В силу всего сказанного, я продолжаю считать единственно правильным грамматически, при абсолютном соответствии с рассказом летописи о бегстве Игоря, следующий перевод:

От кибитки половецкой

отдалились (или отбежали), -

и поскакал Игорь-князь...

На этом я заканчиваю пояснения к переводу. Само собой разумеется, они далеко не исчерпывают всей аргументации, которую можно было бы развернуть в защиту предлагаемых в этой книге прочтений. Но я буду нравственно удовлетворен, если мне удастся этим неотступным на протяжении десятилетий трудом оправдать надежды академика А. С. Орлова, что исследования мои и перевод сдвинут понимание "Слова о полку Игореве" с шаблонной позиции. Что же касается уже и оправдавшегося предсказания его: "смелый автор не избежит жарких схваток", то здесь пусть будет мне опорою изречение восточной мудрости: искры спора рождают костер истины!

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС